— Вы очень добры, Ваше Величество, — склоняю я перед ним голову, — счастлива быть здесь.
Это ложь. Мы оба отдали бы многое, чтобы все изменить, но это невозможно. Как невозможно вернуть тех, чьи первичные души вернулись в вечный круговорот жизни.
Жена Владыки и моя мама были близкими подругами. Два года прошло, с тех пор, как обе разбились во время полета, попав в невесть откуда взявшийся в наших горах ураган. Первичные души их отлетели сразу, а вечные… мама не так давно получила крылья, и ее вечная душа предпочла все забыть и вернуться к духам воздуха, а вот вечная душа ее подруги хранит память и не дает забыть о себе мужу. Поэтому Владыка с тех пор даже слышать не хочет о новом браке, хотя соратники и предлагали неоднократно.
Отец мой после смерти мамы медленно теряет разум. Такое иногда случается в нашем племени после потери второй половины. И, зная о том, в минуты прояснения он попросил Владыку взять меня под свою опеку.
Наш повелитель держит свое слово. Только для него я всегда буду лишним напоминанием о его потере.
Я моргнула, потом сделала глубокий вдох и провела мокрой рукой по лицу.
«Джалидея. Ну хоть что-то. Только почему я в этом видении такая маленькая? И что должно было произойти, чтобы процветающая горная страна превратилась вот в это?»
«Еще, пожалуйста, еще» — внутренний голос молил и требовал продолжения, и я снова опустилась вниз, разглядывая небесный купол сквозь толщу воды.
— Эй, Дейка!
Залихватский присвист заставил меня резко обернуться к окну. Разумеется, он сидит на подоконнике: единственный сын и огромная головная боль нашего правителя.
— Я у тебя пережду, пока они не утихомирятся, — извещает он меня и ловко спрыгивает на пол.
— А если придут сюда? — хмурюсь я для вида.
— Да ладно, я же знаю, что ты же меня не выдашь.
Самоуверенности ему не занимать… И он прав: конечно, не выдам. И совру, даже Владыке совру. Я ради него еще и не на то пойду. Я разглядываю того, кто для меня сейчас ближе всех на свете: высокий, тонкий, умопомрачительно красивый. Он похож на своего отца — те же черные, по плечи обрезанные волосы, те же смоляные брови — только легче, изящнее. Владыка похож на скалу, а Лик — на быстрый западный ветер — смешливый и безжалостный. Он старше меня на четыре года, и это целая пропасть. Я кажусь ему маленькой девчонкой, над которой можно вечно подсмеиваться. Он не воспринимает меня всерьез, но у нас есть кое-что общее — наши потери. И не смотря на вечные его подколки, в мире нет никого, кто бы понимал его лучше меня. Он это знает.
— Неужели Его Высочество Альвар Эрилик предпочтет переждать бурю, прячась в женских покоях? — Знал бы он, сколько самообладания мне сейчас нужно, чтобы изобразить на своем лице эту ехидную усмешку, еще больше бы возгордился.
— Детских покоях, ты хотела сказать? — хмыкает гордец, сверкая насмешливой улыбкой и, приблизившись, легонько стукает пальцем по кончику моего носа, — Ты еще ребенок, Дея. С женщинами я веду себя совершенно иначе.
Он вальяжно устраивается на моей кровати, заложив руки под голову. Мне ужасно хочется его стукнуть за эту довольную ухмылку, за то, что он, и вправду, видит во мне только ребенка. Но, с другой стороны, будь иначе, разве вел бы он себя со мной так естественно? Разве позволил бы видеть свою слабость и слезы, когда мы вдвоем оплакивали наших ушедших матерей?
— Что ты натворил в этот раз? — вздыхаю я.
— Ничего особенного, — качает он ногой, закинутой на ногу, — забрался в Святилище.
— Ты… что?
Я смотрю на него и глупо до невозможности хлопаю глазами. Святилище так высоко, на отвесной скале. Попасть туда могут только уже обретшие крылья или те, кого они принесут с собой. Но этому безумцу законы не писаны.
— Ты же мог сорваться! — сказать, что я в ужасе — это ничего не сказать. Меня прошибает холодный пот.
— Ой, даже не начинай свои причитания, — морщится Лик, — мне и отца за глаза хватает. Владыка. Я даже боюсь представить, что будет, когда он узнает.
— Зачем ты это сделал?
— Хотел посмотреть на лари и заранее выбрать себе самого быстрого. А может и крылья получить, не дожидаясь церемонии. Но этот замшелый валун, Верховный, меня засек, пришлось удирать даже ветра не понюхав…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Вода ласково омывала тело, лицо, нежно касалась глаз. Мне не хотелось выныривать, хотелось смотреть и смотреть дальше воспоминания Джалидеи. Любоваться на совсем юное, но такое родное лицо, узнавать его в каждом жесте, в каждой усмешке, в каждом слове. А главное — не думать… Совсем-совсем. Потому что те вопросы, которые зарождались в недрах моего сознания и предчувствия ответов на них причиняли ноющую, непрекращающуюся боль, от которой никуда не деться, не спрятаться. Она найдет меня, где бы я ни была, раздерет когтистой лапой грудь, вырвет сердце и разорвет его в клочья.
Как жжет…как нестерпимо жжет внутри… Не в силах больше терпеть, я поднялась на поверхность и вдохнула горный воздух с привкусом пепла.
Глава 26
Я тянула время: неспешно вылезла из купели, даже радуясь холодному, насквозь пробирающему ветру — он выдул из головы все мысли кроме одной — согреться. Немного подумав, я снова сменила ипостась и, опустив в купель искалеченное крыло, ждала, когда резкая боль сменится благословенной легкостью. Я очень старалась не рассуждать, не задаваться вопросами. Но, похоже, воспоминания Джалидеи были местной версией ящика Пандоры — его невозможно было приоткрыть и захлопнуть обратно. Я бездумно таращила свои круглые птичьи глаза, разглядывая причудливый узор из трещинок на дне купели, а сердце то замирало, то принималось так бешено стучать, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из горла.
— Сегодня ты перешел всяческие границы, Эрилик! — в голос Владыки звучат нарастающие раскаты грома. И гроза эта все ближе и ближе.
Я пробралась сюда тайком, устроилась на широком подоконнике, скрытом тяжелой портьерой, и теперь, не дыша, отодвинув бархатистую ткань, наблюдаю за разговором.
Разговаривает пока только Владыка. Его я вижу со спины, но тон голоса правителя не сулит ничего хорошего. Лик стоит напротив отца, нарочито развязно, смотрит исподлобья, ухмыляясь одним уголком рта.
— Сколько раз я просил тебя быть осмотрительнее, сколько предупреждал…
— Отец, я далеко не первый, кто… — с усмешкой произносит его сын, но протест этот тонет в резком выкрике, от которого я вздрагиваю:
— Ты — не все! Когда ты, наконец, поймешь это?! Ты — мой сын, наследник. То, что сойдет с рук остальным, для тебя непозволительная роскошь! Ты не имеешь права рисковать своей жизнью!
Лик показательно закатывает глаза, и, тяжело вздохнув, отвечает, спокойно и почти издевательски:
— Я не просил о подобной чести и с радостью уступлю ее другому.
Владыка нарочито медленно, не торопясь, заложив руки за спину, прогуливается по залу, обходя сына по кругу. Выражение лица его становится страшно-предвкушающем, пугающим до дрожи.
— Не думаешь о себе, подумай о других. О народе… нашем народе, сын, — голос правителя снова становится спокойным. Но за спокойствием этим угадывается буря. — Один неоперившийся птенец уже последовал твоему примеру и сорвался в пропасть, — взгляд черных глаз стрелой вонзается в собеседника, мстительно, беспощадно. — Сколько их еще будет, тех, чья жизнь на твоей совести? Ты думал об этом?
Лик бледнеет, дышит тяжело, пальцы его сжимаются в кулаки, но взгляд Владыки он выдерживает и глаз не отводит.
— Не думал. А следовало, Эрилик. Ты на виду, с тебя берут пример остальные, — продолжает Владыка.
— Разумеется, — подбородок юноши упрямо поднимается вверх, темно-синие глаза сверкают зло, — мне следует уподобиться тебе, отец: запереться в четырех стенах и заняться бумажками.
— Не бумажками, глупец, а торговлей и дипломатией, — лицо Владыки становится хищным, острее проступают желваки и скулы.
Зачем, ну зачем Лик его злит?
— Если бы ты больше времени уделял своим непосредственным обязанностям, то знал бы, насколько они важны.
