Она вздрогнула и чуть-чуть не выдала себя.
Она тотчас же скрылась в уборную, сделав Поле условный знак. Там наколола на ее плечо желтый бант и исчезла.
Но Лучинин уже ждал ее близ уборной, предвидя бегство, торжествуя в душе, что владеет ее тайной.
Ушла изящная, остроумная, блестящая. Вернулась жеманная, вульгарная, смешливая.
Но он и это понял. И усмехнулся.
Сколько раз он стремился проследить незнакомку! Однако и Аннушка ускользала так же ловко. Это было неизменное и строгое требование Надежды Васильевны.
В ту зиму она не появлялась больше в маскараде и посылала за себя Аннушку или Полю с желтым бантом на плече. Многие дались в обман. Но не Лучинин. Он даже был уверен теперь, что Надежда Васильевна больше не появится.
Как она старалась разгадать, что он думает, сидя в ее гостиной за чашкой кофе! Ни звуком голоса, ни взглядом не выдавал он себя. Она тоже пробовала быть ясной и спокойной. Но этот человек волновал ее своей выдержкой. Она нервничала. Он тонко улыбался одними глазами.
Внезапно у нее явился интерес к новым лицам, потребность раздвинуть рамки интимной жизни.
В доме частым гостем стал Лучинин. Навещали постоянно товарищи-актеры. Она устраивала иногда карточные вечера, ужины. «От скуки» она научилась играть в рамс.
Опочинин возмущался сначала. Как знаток женщин, он, однако, предвидел «начало конца». И теперь был готов на все уступки.
Это смирение обезоружило Надежду Васильевну, и долго еще субботние вечера принадлежали исключительно губернатору.
Но у Лучинина был удивительный «нюх». Он всегда знал, когда у Опочинина назначено заседание, когда он завален делами. Он тотчас являлся на смену в интимный уголок. Рассказывал, сплетничал, злословил, смешил хозяйку и уезжал, оставив по себе приятное впечатление.
Раз как-то прорвался, слишком горячо уверяя артистку в своей дружбе.
— Вы не верите?
— Нет. Между двумя стариками дружба может быть. И между детьми тоже… Между женщинами никогда, ни в каком возрасте!.. А если мужчина уверяет женщину в дружбе, значит, он нагло лжет, в расчете на ее глупость…
— Merci… Н-ну… а в платоническую любовь вы тоже не верите?
Он сидел перед нею, такой ражий детина, плечистый, румяный, с сочными губами, с рыжеватыми бакенами. Она зло засмеялась и кокетливо ударила его по губам.
— Ах, милый мой!.. Если бы вы только могли меня купить, как скоро улетучился бы весь ваш интерес ко мне и вся ваша дружба!
Он обиделся, как всегда обижаются те, игра которых раскрыта.
— Вы, значит, не верите, что я ценю ваш талант, вашу душу?
— Вот загадка! Душа женщины… Где она — для вас?
Его глаза блеснули. Он покачал головой.
— Ах, циник! Если бы вас слышал Павел Петрович!
— Тсс!.. Ни слова о Павле Петровиче!.. В вас, милый мой, слишком много тела, чтобы вы могли любить так, как этого жаждет каждая порядочная женщина. Вы не в моем вкусе, предупреждаю… И раз навсегда бросьте попытки признаний и объяснений!.. Будем просто приятелями.
Вздохнув, Лучинин крепко поцеловал узенькую руку хозяйки.
— Ах, сокровище мое!.. Ну кто из женщин решился бы быть такой откровенной?
Он предложил ей читать и привозил Бальзака и Жорж Санд. Ее романами безумно увлекалось тогда русское общество. Увлеклась и Надежда Васильевна. Лучинин читал превосходно. Она слушала его, вышивая в пяльцах. За эту зиму она пристрастилась к рукоделию.
Иногда, вырвавшись из заседания, внезапно наезжал Опочинин. Он входил натянутый, враждебный, с болезненной гримасой, долженствовавшей выражать любезную улыбку.
— А!.. Павел Петрович! — радостно восклицала она, идя навстречу и протягивая ему обе руки интимным жестом. — Как хорошо, что вы приехали!.. Садитесь сюда!.. — Она указывала на его привычное, сейчас пустое кресло у огня. — Нам дадут свежего чаю. И слушайте «Консуэло»… Вы не читали?.. Я просто с ума схожу!.. Волшебство какое-то… Читайте, Антон Михайлыч!.. На чем мы остановились?
Она брала звонок со столика. Появлялась принаряженная Поля с подносом в руках. Двигалась бесшумно. Беззвучно скрывалась, окинув насмешливым взглядом губернатора. А он сидел в кресле весь опустившийся, озябший, усталый, сразу размякнув и утратив задор в этой милой, привычной обстановке.
— Ворона с места, сокол на место, — зловеще шипела в столовой Поля, подмигивая Аннушке.
Поля щедро получала на чаи от Лучинина. Но простодушная Аннушка была искренне привязана к губернатору и сердилась на Полю за такие неприличные слова.
Теперь Опочинин мучительно ревновал к Лучинину.
— Напрасно, — спокойно возражала она. — Он, как бы это сказать?.. Он слишком мужчина… Не люблю таких. Он плотный. Тело у него, наверно, волосатое…
— Фи, Надя! — морщился он.
— Ну, вот еще!.. Кажется, здесь нет посторонних… Да он, наверно, шерстью оброс… Да еще рыжей шерстью… гадость!.. Когда спит, храпит, конечно… Шея у него короткая такая… А когда целует, наверно, сопит…
— Ах, Надя!… Ты невозможна…
Он хохотал невольно, хохотал злорадно.
— Вообще, он… как бы это сказать?.. Хотя он и большой 'барин, и манеры у него прекрасные, а все-таки он… кучер…
— Ха!.. Ха!.. Elle est unique (Она единственна)!..
— Когда вы рядом, мне всегда хочется сказать ему: «Епифан!.. Закладывай барину лошадей…»
Они так и прозвали его Епифаном.
Но Опочинин успокоился ненадолго и опять сделал сцену.
Она ответила:
— Когда я была в петербургском Эрмитаже, я всегда с содроганием отворачивалась от Геркулеса и долго-долго любовалась Аполлоном Бельведерским. Он — первый тип. Ты — второй… Понял теперь?
Опочинин растроганно целовал ее ручки, но ревновать не переставал.
— Он так забавен. Ты всегда при нем смеешься… Женщины ценят, когда их смешат…
— Да, но всему есть границы. Он, наверно, смешон и в минуты страсти… А уж это плохо… Тут нужно быть красивым… всегда красивым и тонким… — «Как ты», — договорили ее глаза и улыбка.
И он опять растаял.
А через день он снова попрекал:
— Ты всегда рада слушать его сплетни… Это меня огорчает.
Она покраснела.
— А кто из нас не любит сплетен?.. Может быть, ты?.. Ну, значит, ты — исключение… А у Лучинина бабий язык. Правда, я люблю с ним позлословить… Я всегда была злой. Но ведь что хорошо в приятеле, то отвратительно в любовнике… За один его язык я бы его не полюбила… О чем ты сокрушаешься?
В другой раз она ему сказала:
— Он много проще тебя… И обидеть его не жалко… А я такая злая стала теперь!.. Не знаю отчего.
Она погладила его руку с прежней нежностью и поглядела на него.
Но не порадовал его этот взгляд. Даже сердце захолонуло. Он подметил, что она видит мешки под его глазами, сеть новых морщин у висков. И что в ее нежности много печали. Как далеки те дни, когда в этих глазах он видел восторг и страсть, когда она говорила ему: «Ты — красавец!.. Нет никого на свете лучше тебя!.. Что мне до твоих лет?.. Я люблю тебя… Тебя одного…» Ах, как она это говорила! Хотелось рыдать, вспоминая этот голос, эти глаза!
И вот все ушло… Она отдается, словно снисходя, всегда усталая, всегда печальная. Это не пламенная любовница. Нет. Это покорная долгу законная жена, которая не отказывает в ласке, но и не ищет ее. Она даже стала стыдлива. И это больше всего пугает Опочинина. Разве у страстной женщины есть стыд? Есть разве сдержанность у влюбленной?.. Это самый грозный признак охлаждения.
— Нет… Я просто больна, — грустно возражает она, гладя его по щеке. — Будь со мной нежным! Будь мне другом… Ничего больше мне сейчас не надо… Я ужасно устала.
— Как это странно в тебе и ново! — заметил он с плохо скрытой враждебностью.
Она тоже озлобляется тем, что он не хочет ее понять. В душе растет протест против его требований. Мысль о ласке его иногда совершенно определенно вызывает в ней отвращение. Она пугается. «Господи!.. Да что же это со мной?..» И тотчас смиряется. И тотчас удваивает заботу и нежность.
Часть вторая
Через неделю после первого бала Верочки.
Поля в сумерках входит в гостиную и останавливается у притолоки. Надежда Васильевна сидит в кресле непривычно угрюмая и глядит в огонь камина. Новая роль, только что присланная из театра, лежит перед нею.
— Где Вера? — очнувшись, спрашивает она.
— Аннушка их одевает. На именины к Карповым… Вы-то нешто не поедете?
— Н-нет… не знаю… что-то нездоровится. Проводи ты ее.
Поля медлит у двери.
— Н-ну? — нетерпеливо спрашивает артистка, поднимая левую бровь.
— Нонче маскарад, сударыня… Разрешите нам с Аннушкой…
— Что за глупости?! Ведь ты с Верочкой уедешь…
— Да нам на один только часок, когда барышня домой вернутся… Они к одиннадцати в постельку лягут… Вы нас и пустите.
