Выше мы отметили, что князь Курбский мало походил на своих современников, в том числе и на выходцев из одной с ним социальной среды. И сейчас, спустя четыре с половиной столетия, за внешней стороной тех событий просматривается внутренний мир князя Курбского, разительно отличающий его от побратимов по классу. Отличие это в том, что, оставаясь подобно всем без исключения русским людям рабом в своем государстве, он не был рабом в душе. В своем сознании князь оставался свободным человеком, и в этом была его трагедия. Именно в этом и заключается неординарность личности Курбского, а отсюда и неординарность его поступка. Попробуем разъяснить.
В толковании большинства деятелей отечественной исторической науки князь Курбский представляется идеологом крупной российской аристократии, выступающей против усиления самодержавной власти. Это, очевидно, так и есть. И Литва с ее порядками, а позже, после объединения ее с Польшей в одно государство, Речь Посполитая с ее шляхетскими правами и вольностями, с ограничивающим монаршую власть сеймом, была больше по душе русскому князю. Но все же неверным будет понимать Курбского как полного противника самодержавия и сторонника удельно-вечевых порядков. Высокая образованность князя вряд ли оставляла в его сознании место для альтернативы сильной централизованной власти, необходимой для крепости государства. Скорее всего, Курбский был противником лишь диких, унаследованных от Орды варварско-азиатских форм самодержавного деспотизма и бессмысленной тирании. Нет, князь не был западником. Он до конца оставался истинно русским человеком, но русским, более других сумевшим сохранить в себе устои и характер добатыевых времен и менее других за время ордынского влияния на формирование личности впитавшим в себя от его начал. А потому внутреннему содержанию Курбского, главными чертами которого оставались собственное достоинство и самоуважение, претило доходящее до идолопоклонства низменное раболепие перед властью и смирение перед ее произволом. Его личность не могла мириться с необузданным беззаконием. Именно этим князь Андрей и отличался от своего окружения.
Чтобы до конца понять значимость этого отличия, надо постараться проникнуться нравственной и духовной стороной жизни московского общества в рассматриваемую эпоху, когда подавляющее большинство представителей даже его аристократической верхушки оставалось неграмотным. Выдающийся русский историк С.М. Соловьев, обличая нравственную несостоятельность русского (Общества того времени, назвав главной ее причиной отсутствие просвещения, указал и на условия ее породившие: «… застой, коснение, узкость горизонта, малочисленность интересов, которые поднимают человека над мелочами повседневной жизни, очищают нравственную атмосферу… словом — недостаток просвещения…. Главное зло для подобного общества заключается в том, что человек входил в него нравственным недоноском. Для старинного русского человека не было того необходимого переходного времени между детскою и обществом, которое у нас теперь наполняется учением или тем, что превосходно выражает слово образование. В Древней Руси человек вступал в общество прямо из детской, развитие физическое несколько не соответствовало духовному».
Из последнего правила Андрей Курбский был исключением. В детстве, отрочестве и юности он изучал грамматику, риторику, философию, астрономию. В зрелые годы он стал незаурядным писателем-публицистом. Написанный им в 1573 году памфлет «История о великом князе Московском» являет собой ценнейший исторический материал о Казанской и Ливонской войнах, о деятельности Избранной рады и других современных ему событиях. Можно много полемизировать о субъективности и научно-исторической стороне повествуемого, но не вызывают сомнений высокие литературные достоинства произведения. Князь обладал богатейшей личной библиотекой, какой не было ни у кого в государстве, да и у самого государства. Он не расставался с ней даже во всех своих бесконечных походах, а когда ее пришлось оставить в Дерпте, он жалел потом о ней до конца жизни. И нам должно быть сегодня понятно, насколько возвышался этот человек над своими соотечественниками, и что, принадлежа к числу самых образованных людей своего времени, он не мог мириться с существующими порядками.
Хорошо известно, что образованность как ничто другое способствует уничтожению в человеке раба, а потому князь Курбский был чем-то вроде «белой вороны», он выделялся своей незаурядностью на общем фоне московского общества. И не секрет, что таким людям всегда не просто было жить в нашем отечестве, «горе от ума» не переставало преследовать их, что особенно становилось заметным в периоды обострения деспотизма и произвола власти. И тогда не желающим, а главное, неспособным в силу своих свойств мириться с существующим порядком вещей и не имеющим возможности противостоять ему оставалось одно средство протеста — эмиграция. И такими примерами, продолжавшимися вплоть до самого последнего времени, полна наша история.
Отъезд Курбского произвел эффект разорвавшейся бомбы, хотя пионером князь в этом деле не был. Такие примеры отмечались и до него, но только измена Курбского вызвала столь мощный резонанс, ибо все другие перебежчики не стояли так высоко на общественной лестнице, не были так близки к престолу и не пользовались таким доверием царя. Да, пожалуй, и измена Курбского не породила бы впоследствии такой полемики, если бы, бежав к врагу, князь затем не поднял бы против отечества оружие. Но даже и с учетом этого факта наши отечественные историки самых разных школ далеки от обвинения Курбского в предательстве. Их объяснения поступку воеводы звучат в целом нейтрально, либо оправдательно, и никто не осмеливается назвать князя открыто изменником. Тут дело, наверное, в том, что во времена Курбского обществом еще не было сполна выработано чувство национальной принадлежности и всех тех, связанных с ним, понятий верности своей земле и своему народу, то есть того, что впоследствии получит название патриотизма. Да и как можно обвинять Курбского в измене отечеству, если само отечество тогда было наводнено выходцами из той же Литвы, бежавшими в Россию и служившими ей с оружием в руках против своей бывшей родины. Наверное, именно поэтому князя Андрея Курбского так никто официально изменником и не назвал, за исключением разве что самого царя Ивана Васильевича, который, очевидно, забыл, что сам он в таком случае прямой потомок изменника. Ведь мать Грозного была дочерью крупного литовского магната, бежавшего в Москву в период очередной вспышки русско-литовского противостояния, послужившего потом много на пользу России в ущерб своему бывшему отечеству. Так что родной дед Грозного такой же изменник, и у внука было мало оснований упрекать в измене Курбского.
Случай с Курбским переключил на себя внимание царя, его окружения, да и всего московского общества, так что сама война как-то отодвинулась на второй план, стала не такой заметной; поступок знаменитого воеводы заслонил собой все другие обстоятельства последнего времени. Впрочем, после Оршинского погрома на театре войны ничего особенного долго не происходило. Московская сторона не решалась на новую наступательную операцию, литовская также довольствовалась лишь мелкими рейдами по районам, занятым русскими войсками.
Наиболее крупная стычка произошла у Озерища, где воевода Юрий Токмаков потерпел неудачу в битве против литовских отрядов под командованием Паца. Летом 1564 года Токмаков, имея у себя под ружьем 13 тысяч человек войска, выступил из Невеля и, дойдя до литовской крепости Озерище, осадил ее. На помощь осажденным из Витебска подошло литовское войско в составе 12 тысяч человек. Московский воевода недооценил сил противника и атаковал его одной конницей, оставив пехоту и артиллерию под стенами осажденной крепости. Первой же атакой русским удалось смять передовые порядки литовцев. Но те были тут же подкреплены подошедшими основными силами своего войска, так что повторная атака московской конницы была отбита, а, не имея поддержки своей пехотой, она не выдержала первого же контрудара противника и в беспорядке отступила. Потеряв в бою около пяти тысяч своих людей, Токмаков был вынужден, прекратить осаду Озерища. После этого наступательная инициатива русскими воеводами была окончательно утеряна.
События на западном театре дополнялись враждебными акциями крымцев на юге. Осенью 1564 года Девлет-Гирей, пользуясь тем, что война за Ливонию отвлекла к себе основную массу московских войск и степной участок границы остался неприкрытым, вторгся с шестидесятитысячным войском в рязанскую землю и основательно разграбил ее, не встретив никакого сопротивления.
Тогда же на западном фронте воевода Петр Щенятев отбил попытку гетмана Радзивилла приступить к Полоцку, а наступление противника на Северской Украине остановил воевода Василий Прозоровский под Черниговом, что несколько снизило напряженность на литовском фронте, но положение на южной границе продолжало оставаться тревожным. Ровно через год после нападения на рязанскую окраину ободренный его успехом хан снова подошел к южным русским рубежам, но на этот раз его здесь ждала неудача. Пользуясь стабилизацией положения в Прибалтике, московское командование успело перебросить сюда из Ливонии соединения войск воевод И.Д. Вельского и И.Ф. Мстиславского. Увидев перед собой крупные силы русских, Девлет-Гирей не решился на баталию и повернул обратно.
