предложении Зака.
– Только мы трое будем живем вместе?
– Ну, если вы будете там втроем, я бы, очевидно, тоже хотел поучаствовать в этом. Ты не оставишь меня в стороне от всего этого веселья, – я многозначительно поднимаю брови, и он хмурится.
– Не похоже на «переезжай ко мне». Но я бы все равно хотел иметь свою собственную комнату.
– Верно. Ты мне не так уж сильно нравишься, – говорит он, закатывая глаза, но его хмурое лицо невольно превращается в улыбку.
– Хм-м. Просыпаться с тобой каждый день. Мне бы это не понравилось.
– Вместе обедать, делить с тобой душ. Звучит ужасно.
– Ненавижу тебя.
– Я тоже тебя ненавижу, – его голос низкий и хриплый.
Продюсер в джинсах и красной рубашке подходит к нам.
– Проверка звука через минуту, ребята. Время подниматься наверх.
Зак смотрит на меня, делает глубокий, тяжелый вдох, и мы выдыхаем вместе. Мы направляемся к шкафчикам, чтобы выложить телефоны, и когда я достаю свой, как по команде, он начинает вибрировать от звонка мамы.
Мой желудок сжимается. Не сейчас. Не тогда, когда я уже чувствую себя на пределе. Последнее, что мне нужно, – это попытаться поговорить о том, что я должен и не должен делать на сцене.
– Наверное, хочет пожелать мне удачи, – говорю я Заку.
Он просто беспристрастно наблюдает за мной.
Телефон гудит еще раз, два, три. Я бросаю его в шкафчик.
– Не сейчас, – говорю я ему. – Я просто… сейчас не могу.
Он проводит большим пальцем по моему плечу.
– Все в порядке. Перезвонишь ей позже. Просто скажешь, что отключил телефон.
Я киваю, затем качаю головой.
– Вообще-то, я могу просто сказать ей, что собирался выйти на сцену и хотел сохранить ясную голову. Это вполне обычный поступок, и мне не нужно лгать. Правильно?
Зак делает вид, что раскрывает рот от шока.
– Ух ты. Ты же знаешь, что это граничит со здоровой психикой, верно?
– Да, – я делаю паузу. – Мне следует написать ей сейчас?
– Нет, не нужно. Давай поднимемся наверх.
Энджел и Джон встречают нас у входа, и мы идем к сцене в окружении охранников. Несколько человек по краям сцены мельком замечают нас, отчаянно размахивая руками.
– Мне кажется, что вы втроем можете продолжить танцевать, – говорит Энджел, пока мы идем. – А меня пусть прицепят, и я буду летать над сценой. Это было бы намного круче.
– Ты мог бы быть нашим рекламщиком, – соглашается Джон.
– Вот именно! – говорит Энджел. – Ну, ты понял. Я был бы отличным рекламщиком.
– Конечно, если сможешь поднять обе руки над головой в таком положении, – сухо говорю я.
Энджел пристально смотрит на меня и шевелит правой рукой.
– Чтоб вы знали, я восстановил полные восемьдесят пять процентов своей гибкости, большое спасибо.
– У тебя отличная растяжка, – успокаивает его Зак.
– Видишь, Рубен, твоему парню очень нравится моя растяжка.
– На чьей ты стороне? – спрашиваю я Зака, игриво толкая его локтем, когда мы поднимаемся по лестнице.
– Ни на чьей!
– Выбери сторону, – говорит Энджел.
– Да, Зак, выбирай сторону, – вторю я.
– Нет!
– Ты можешь, Зак, – присоединяется Джон. – Сделал один раз, сможешь снова.
– Зависит от того, как пройдет сегодняшний день, – говорит Зак. – Если я пожалею об этом, то могу навсегда вернуться к нейтралитету.
Энджел надувает губы.
– Зачем выбирать нейтралитет, когда у тебя есть радуга?
Зак бросает на Энджела такой колкий взгляд, что тот дергает плечами и поджимает губы, когда к нам подходит один из звукооператоров.
– Итак, вот ваши микрофоны, – говорит он. Он ненамного старше нас, невысокий, крепкий и светловолосый. – Запомните свой номер, встанете на разметку на сцене.
У меня номер четыре. У Зака два. Я в шоке, понимая, что мы снова разлучены.
Нам говорят пробежаться по строчкам Unsaid, пока они настраивают звук, затем у нас забирают микрофоны. Зак начинает подпрыгивать на месте, чтобы успокоить нервы, а я расхаживаю взад-вперед, прижав руки к груди. Даже Джон и Энджел замолкают, пока мы ждем. Затем ведущие объявляют нас, и я выхожу на сцену, объятую дымом из пушки.
Мы занимаем свои места в ряду – я, Джон, Зак и Энджел – под диссонанс криков. Энджел поднимает свою больную руку, все еще в гипсе, и показывает на нее пальцем с дерзкой ухмылкой. Крики почему-то становятся еще громче. Я щурюсь от слепящего солнечного света и осматриваю толпу, пульсирующую неистовой энергией, которую может породить только концерт.
Интервью проходит как в тумане. Они не спрашивают нас ни о чем новом; список запрещенных тем сейчас три фута длиной. Ничего о шипперинге. Ничего о несчастном случае с Энджелом. Ничего о реабилитации.
Как прошло ваше первое международное турне?
Какой был ваш любимый город?
Вы рады вернуться в Европу?
Мы так рады, что тебе уже лучше, Энджел. Чем вы занимались во время перерыва?
Каковы ваши планы на оставшуюся часть года?
Я отвечаю на адресованные мне вопросы на автопилоте. Дэвид столько раз объяснял нам, что именно мы должны ответить на тот или иной вопрос, что мне уже не нужно ничего обдумывать. Во время интервью я просто хочу, чтобы все закончилось, чтобы мы могли скорее покончить с этим и я перестал предвкушать самый важный момент в моей жизни. После интервью мое сердцебиение ускоряется, и я сожалею, что все закончилось. Я хочу вернуться. Я еще не готов. Я не могу этого сделать.
Но теперь пути назад нет. Вступительная музыка к Overdrive началась.
Мы никогда не выступали без хореографии. Даже много лет назад, когда нам было пятнадцать и мы впервые выступали вместе в лагере, а Джефф наблюдал за нами в зале, у нас была хореография. Ужасный танец, который мы придумали сами, просмотрев видео на YouTube и изменив движения под себя, но это было хоть что-то. Сейчас я чувствую себя голым.
Валерия показала нам, как вести себя на сцене. Джон должен флиртовать с аудиторией. Энджел должен держать микрофон на подставке и улыбаться как можно чаще. Мне было приказано развлекаться позади, отталкиваться от пола, проводить руками по волосам. Зак должен контактировать с первым рядом и протягивать к ним руку, присев на корточки.
Но сейчас Валерия не может контролировать нас.
Мы разбегаемся. Энджел берет микрофон и направляется прямо к краю сцены, подпрыгивая, заставляя толпу прыгать вместе с ним. Джон сжимает микрофон обеими руками, его вайб такой сильный, когда он раскачивается в такт ритму, не крутит бедрами и не прикусывает губу, как нам приказывали.
Мы с Заком выходим на середину сцены, в нескольких шагах от Джона, и поворачиваемся друг к другу, пока поем. Если Зак и нервничает, то виду не подает. На самом деле, похоже, он проводит лучшее время в своей жизни. Его глаза сверкают, когда он ловит мой взгляд, и он поднимает брови, глядя на меня, будто напоминая мне о нашем секрете и о том, что через минуту все станет явным. Это повисает в воздухе между нами, притягивая меня к нему,
