монаршей образности – помимо русского царя и российского императора теперь также существовал и польский король, полагавший своим долгом обращаться к подданным одной конкретной территории в пространных речах. Отголоски этих обращений долетали до подданных монарха в столице, но были мало слышны тем, кто видел Александра I в рамках базовой парадигмы русского царя.
Вплоть до восстания 1830–1831 гг. Царство Польское в российских документах достаточно часто именовалось «страной», а если речь шла одновременно о Польше и России, то в тексте появлялась формулировка «обе/две страны». Например, А. Х. Бенкендорф, описывая приготовления к коронации Николая, писал, что «по приказанию императора из Петербурга была доставлена императорская корона с тем, чтобы показать всем, что для обеих стран есть всего одна корона»[1437]. Новости из Польши часто попадали в газеты в блок внешнеполитических сообщений. Так, «Сын Отечества» размещал информацию из Польши в рубрике «Обозрения новейших происшествий», в которой публиковались материалы о событиях за пределами Российской империи. С восшествием на престол Николая I ситуация в этом отношении не изменилась[1438].
Показательна позиция великого князя Константина Павловича, именовавшего Царство Польское «страной» в документах самого разного порядка. Например, комментируя первые действия Николая I на престоле, он писал, что монарх «при восшествии своем на престол, обещал манифестом данным этой стране следовать по стопам покойного императора»[1439]. В переписке с высшими чиновниками империи в случае, если речь шла о делах одновременно в империи и Царстве, великий князь, как уже упоминалось, всегда употреблял слово «польский» перед словом «русский» или формировал сочетание «польско-русский»[1440]. Наконец, в переписке цесаревич называл каждого из своих братьев-монархов «императором и царем (кролем)» безотносительно к тому, что Александр I не был коронован в Польше, а вопрос коронации Николая I три года был в процессе обсуждения[1441]. Надо сказать, что в отношении последовательности титулов Константин Павлович следовал букве и форме императорского титула, в котором император, конечно, был «выше» короля.
Вместе с тем с началом Русско-турецкой войны 1828–1829 гг. Константин Павлович редуцировал свою обычную формулу. Теперь он титуловал Николая исключительно как «императора» или использовал внемаркированные определения, например «Его Величество» или «монарх»[1442]. Так, в письме от 8 (20) октября 1828 г. А. Х. Бенкендорфу великий князь сообщал: «Я не нахожу слов, любезный генерал, чтобы выразить Вам радость, с которой я узнал из Вашего письма от 30 сентября о занятии нашими войсками крепости Варны… Прошу Вас положить к стопам Его Величества мои самые искренние поздравления по этому случаю… Радость так велика и так всеобща и среди военных, и во всех классах общества, что нет возможности описать ее. Все в восторге… В честь этой победы сегодня слово Варна служит паролем. Этим способом мы из нашего отдаления приветствуем успех, приобретенный перед глазами нашего августейшего монарха»[1443]. При всем стремлении выступать адвокатом польской стороны цесаревич понимал или, быть может, интуитивно ощущал, что любая война актуализировала русский дискурс и упоминание польского контекста следовало отложить в сторону до наступления мирных времен.
В рамках риторического концепта Польша-страна произошло и осмысление такой категории, как «граница». За несколько дней до коронации в Варшаве император Николай I вернулся к вопросу о демаркационной линии между Царством Польским и Австрией. По приказанию цесаревича от 2 (14) мая несколько польских офицеров были командированы к генералу Довре «для занятий по демаркации между Австрией и Царством Польским»[1444]. Примечательно, что граница Российской империи на западе была представлена в этом распоряжении как проходящая по линии Австрия – Царство Польское, а не по линии Австрия – Российская империя. Эта же ментальная проекция определяла и территорию Царства Польского на востоке. Достаточно вспомнить церемонию передачи короны Анны Иоанновны на границе с Царством или один из предлагавшихся императором проектов символического «коронования»: Николай намеревался доставить корону к границе Царства Польского и надеть венец при ее пересечении[1445].
Выстроенная Александром I иерархия ролей и территорий сополагалась с предписанной Польше уникальной цивилизаторской миссией. В 1818 г. император заявил, что распространение конституционных норм на Российскую империю будет возможно, когда империя достигнет зрелости, которой поляки уже обладают. В России речь была воспринята двойственно: одни обращали внимание на обещание конституции, другие, как уже указывалось, видели в ней прямое оскорбление. К последним можно отнести А. А. Закревского с его известной фразой об «ужаснейших» последствиях, которые может иметь подобное обращение императора[1446], и И. Ф. Паскевича, утверждавшего, что речь была оскорбительна для русского самолюбия[1447]. А. П. Ермолов так оценивал произошедшее в одном из своих писем: «Счастливы поляки толиким о них попечением, и гордость, сродная надменному сему народу, питается тем, что они впоследствии должны служить нам примером. Судьба не дала им другого торжества над нами… Это нам приветствие! Я думаю, судьба не доведет нас до унижения иметь поляков за образец…»[1448] Интересна и реакция адъютанта Александра I А. И. Михайловского-Данилевского, который, отметив, что услышать такую речь из уст самодержавного монарха было «весьма любопытно», сравнил все происходящее с эпохой начала XVIII столетия: «Петр Великий не говорил, что русские дикие, и что он намерен их просветить, но он их образовал без дальнейших о сем предварений»[1449]. Примечательно, что в этих реакциях на первый план выходят рассуждение о военных победах России и – одновременно – идея ее культурной и политической отсталости. Ермолов прямо адресуется к войне 1812 г. («Судьба не дала им другого торжества над нами»), а Михайловский-Данилевский, не выступая против самой идеи русского варварства, возмущается тем, что император перешел к артикуляции этих воззрений.
Обсуждение польской политики в привязке к категории «цивилизация» инициировалось Александром I не единожды. Император охотно говорил о роли поляков по отношению к России, особенно если в качестве слушателя выступал иностранец. Так, в том же 1818 г. в разговоре с одним из прусских генералов Александр объяснил выстроенную им иерархию: «Польша мне необходима, чтобы цивилизовать мою империю, слишком обширную, чтобы я желал ее дальнейшего увеличения. Я дал Польше конституцию, я надеюсь, что она проявит себя достойной этого знака… Я стремлюсь обеспечить всеобщий мир и цивилизовать Россию, таковы мои чаяния, такова цель моей политики…»[1450] Неудивительно поэтому, что в Польше этого периода сформировалось представление о возложенной на нее цивилизаторской миссии в отношении России[1451].
Стремление подчеркнуть особость Польши нашло прямое отражение в титулатуре российских монархов первой трети XIX столетия. Прежде всего отметим, что в российских документах существовало сразу несколько наименований применительно к польским территориям, вошедшим в состав империи в 1815 г. В случае с наполеоновской
