это событие была несопоставима с тем возмущением, которое было высказано Александру по поводу планов присоединения к Царству Польскому Литвы[1419]. В титуле российского императора Финляндия получила статус великого княжества[1420], который был существенно ниже статуса Польши, ставшей царством[1421].
При всей внешней декларативности произошедшего на Боргоском сейме и того значения, которое Финляндия имела для формирования концепции особости западных территорий, этот проект Александра начал приобретать символические коннотации позже и непосредственно в связи с разворачиванием российской политики в Царстве Польском. Показательно, что, войдя в императорский титул российского монарха в 1808 г., Финляндия занимала четырнадцатое, а после присоединения к империи Царства Польского – пятнадцатое место в списке территорий[1422]. Однако в 1826 г. княжество появилось на надгробии императора Александра уже в заглавной триаде – Российская империя, Польша и Финляндия[1423]. За менее чем два десятилетия статус этого региона колоссально вырос. Такая динамика стала возможной только в рамках существования единого контекста, который, выдвигая вперед Польшу, перемещал на первый план и Финляндию.
Такую взаимозависимость можно обнаружить при анализе материалов подготовки к похоронам Александра I. Тело покойного императора еще находилось в Таганроге, а в столице едва был подавлен мятеж декабристов, когда петербургская Печальная комиссия начала поиск финляндских регалий власти. Толчком к самой постановке вопроса стало упоминавшееся в главе 1 обсуждение польской короны и вопроса о включении последней в похоронную церемонию. Чиновники, занятые подготовкой похорон, внезапно вспомнили и про Финляндию, и глава Печальной комиссии князь Алексей Куракин обратился к статс-секретарю Великого княжества Финляндского барону Роберту Ребиндеру с запросом: «…в приуготовленную печальную процессию нужна корона, герб и другие регалии Великого княжества Финляндского… В следствие чего покорнейше прошу Вашему превосходительству приказать заблаговременно все сии вещи приготовить и доставить в Печальную комиссию»[1424]. Ответом на это было сообщение барона, что «короны и прочих регалий Великого Княжества Финляндии… вовсе не имеется»[1425]. Дискуссию подобного порядка, однако, едва ли следует воспринимать как курьез или причуду Куракина. В конце 1820‐х гг., подталкивая императора Николая I к участию в католическом богослужении во время коронации в Варшаве, великий князь Константин Павлович также разыграл карту финляндской политической субъектности, указывая императору, что если бы последнему пришлось «короноваться великим князем Финляндским», то ему «следовало бы присутствовать при лютеранской проповеди»[1426].
Действительно, к моменту вступления императора Николая на престол связка Польша – Финляндия была уже достаточно сильна. По мере реализации своей политики в Царстве Польском во второй половине 1820‐х гг. монарх, как кажется, все больше оглядывался и на Финляндию. Так, первое посещение Николаем I Финляндии пришлось на конец лета 1830 г.[1427], то есть произошло сразу после второй поездки в Варшаву в мае 1830 г. При этом сохранившиеся источники показывают, что монарха ждали в Финляндии уже с декабря 1828 г., а значит, приготовления к визиту, причем вполне основательные, велись в период подготовки и проведения варшавской коронации[1428]. В январе 1829 г. А. Х. Бенкендорф сообщал генерал-губернатору Финляндии А. А. Закревскому, что до государя дошла «книжечка на шведском языке… содержащая в себе инструкции данные будто бы… в случае предполагавшегося приезда его величества в тамошний край». Речь шла об опубликованном церемониале встречи императора Николая во время его поездки в Великое княжество Финляндское. Шеф жандармов выражал удивление и просил от имени императора разъяснений, действительно ли ландтаг выдал предписание публиковать инструкции такого рода[1429].
Показательно и то, что практически сразу по возвращении в Петербург летом 1829 г. император сделал символический жест в отношении Великого княжества Финляндского. Осенью на маневрах в Красном Селе Николай I вышел в незнакомой окружающим униформе, представив таким образом мундир финского стрелкового батальона, недавно объявленного лейб-гвардейским[1430], что стало основанием для серии празднований, которые были организованы в княжестве. Все это произошло в считаные недели после коронации – повысив уровнем статус Польши, император ощущал необходимость быть столь же любезным и с финляндцами.
Вернемся, однако, к рассмотрению вопроса о позиционировании субъектности польских территорий. В известной речи на открытии польского сейма 1818 г., написанной, как упоминалось выше, самим Александром I, статус Польши и статус России маркировались как несовпадающие. В тексте император представил свое видение иерархии, которое нашло отражение в известных словах о конституционном правлении: «Вы (поляки. – Прим. авт.) мне подали средство явить моему Отечеству (России. – Прим. авт.) то, что я с давних лет ему приуготовляю»[1431]. Месяц спустя в речи на закрытии сейма монарх пошел дальше, определив статус Польши как принципиально субъектный: Царство Польское было названо «свободным и независимым государством». Перед нами исключительно необычная ситуация – монарх, не находившийся под политическим давлением внутри страны и не нуждавшейся в каких бы то ни было радикальных изменениях в связи с внешнеполитической ситуацией, объявлял, что часть территории его империи независима.
Спустя два года Александр I открыл в Варшаве новый сейм. В это время, как отмечается в литературе, очарованность конституционным правлением прошла[1432], а депутаты были настроены по отношению к монарху остро критически. И все же, увещевая поляков, призывая их отказаться от «суетных умствований», «частных приличий», «наущений недоброжелательства и соблазнов» и, наконец, «собственных видов», император не был готов отказаться от своих представлений. Он обратился к слушающим с призывом: «Явите Отечеству вашему, что опираясь на опытность вашу, на ваши правила и чувствования, что вы умеете соблюсти под сению законов спокойную независимость и чистую свободу; явите современникам, что сия свобода есть друг порядка и его благотворений и что вы пожинаете плоды ее»[1433].
Отметим между прочим, что коммуникация Александра с польским сеймом разворачивалась на глазах его российских подданных; польские речи императора, опубликованные в России, становились формой передачи политических установок власти в отношении Царства Польского. Переводы этих выступлений на русский язык появлялись в газетах (как правило, в «Санкт-Петербургских ведомостях» и «Северной почте (Новой Санкт-Петербургской газете)») в течение месяца после произнесения в Варшаве; они также выходили отдельными брошюрами[1434]. При этом важно, что изданные в России переводы не имели содержательных изъятий[1435].
Нужно отметить, что публикации переводов на русский с определенным временным разрывом не затрудняли циркуляцию польских новостей среди российской аристократии: по-французски говорили все, а польский язык был очень популярен. Судя по частным архивам высших чиновников и военных, речи не просто читались, но и коллекционировались[1436]. Вместе с тем для более широких кругов российского общества, например провинциального дворянства, отсутствие информации в прессе имело значение. В России (за пределами Петербурга и Москвы) мало осознавали процесс появления третьего элемента
