Психиатр садится и предлагает мне сесть напротив. Кресло обито полосатой тканью, как зебра, а зебры мне не очень нравятся. Узоры вообще вызывают у меня неловкость. Каждый раз, глядя на зебру, я не могу решить, то ли она черная с белыми полосками, то ли белая с черными. От этого я теряюсь.
— Моя задача — обследовать тебя, — говорит доктор Ньюкомб. — Я должна предоставить в суде отчет, поэтому все, что ты скажешь, не является конфиденциальным. Ты понимаешь, что это означает?
— Конфиденциальный — значит, намеренно сохраняемый в тайне, — отбарабанил я и нахмурился. — Но вы же врач?
— Да, психиатр, как доктор Мурано.
— Тогда все сказанное мною охраняется особым правом, — возражаю я. — Врачебной тайной.
— Нет, тут особый случай. Я сообщу другим людям все, что ты скажешь, потому что идет судебное заседание.
Эта процедура начинает нравиться мне все меньше: я не только вынужден беседовать с незнакомым психиатром, но она еще и намерена разболтать всем о нашей беседе.
— В таком случае, я лучше поговорю с доктором Мун. Она никому не выдает мои секреты.
— Боюсь, у тебя нет выбора, — отвечает доктор Ньюкомб, потом внимательно смотрит на меня. — А у тебя есть секреты?
— У каждого есть секреты.
— От этого тебе иногда становится неуютно?
Я сажусь на краешек кресла, чтобы не касаться спиной этой безумной зигзагообразной ткани.
— Иногда, возможно.
Она закидывает ногу на ногу. Они у нее очень длинные, как у жирафа. Жирафы и зебры. А я слон, который не может забыть.
— Джейкоб, ты отдаешь себе отчет в том, что в глазах закона ты поступил неправильно?
— У закона нет глаз, — отвечаю я. — Есть суды и судьи, свидетели и присяжные, но глаз нет.
Интересно, где Оливер откопал этого психиатра, если уж говорить начистоту?
— Ты понимаешь, что поступил неправильно?
Я качаю головой.
— Я все сделал правильно.
— Почему ты так думаешь?
— Я следовал правилам.
— Каким правилам?
Я бы рассказал ей больше, но она поделится с остальными, а это значит, что неприятности будут не только у меня. Я понимаю, она ждет от меня объяснений, она даже подалась вперед. Я вжимаюсь в кресло. Это означает коснуться изображения зебры, но я выбираю меньшее из двух зол.
— «Я вижу мертвых».
Доктор Ньюкомб не сводит с меня глаз.
— Это из «Шестого чувства», — говорю я.
— Я знаю, — отвечает она и склоняет голову набок. — Ты веришь в бога, Джейкоб?
— Мы не ходим в церковь. Мама говорит: в ней корень зла.
— Я не спрашиваю, что твоя мама говорит о религии. Меня интересует, что ты о ней думаешь.
— Я о ней не думаю.
— А правила, о которых ты упомянул? — спрашивает доктор Ньюкомб.
Мы сменили тему разговора?
— Ты знаешь, что существует закон: нельзя убивать людей?
— Да.
— Как ты думаешь, убить человека неправильно? — задает вопрос доктор Ньюкомб.
Разумеется, но я не могу это сказать. Не могу сказать, потому что признать это правило — значит, нарушить другое. Я встаю и начинаю ходить по кабинету, переваливаясь с носка на пятку, потому что иногда это помогает синхронизировать работу остальной части мозга и тела.
Но я молчу.
Тем не менее доктор Ньюкомб сдаваться не намерена.
— Когда ты находился в доме Джесс в день ее смерти, ты понимал, что нехорошо убивать людей?
— «Я не плохой, — цитирую я, — просто судьба такая».
— Мне необходимо знать ответ на этот вопрос, Джейкоб. В тот день, когда ты находился в доме у Джесс, ты понимал, что поступаешь неправильно?
— Нет, — тут же отвечаю я. — Я следовал правилам.
— Ты передвигал тело Джесс? — спрашивает психиатр.
— Я воссоздавал место происшествия.
— Зачем ты уничтожил улики в доме?
— Потому что человек должен за собою убирать.
Доктор Ньюкомб делает пометки для себя.
— За пару дней до смерти Джесс у вас вспыхнула ссора во время занятия, верно?
— Да.
— Что она тебе сказала?
— «Исчезни».
— Тем не менее ты пришел к ней во вторник?
Я кивнул.
— Да. У нас была назначена встреча.
— Джесс явно была тобой недовольна. Зачем ты пришел?
— Люди всегда говорят не то, что думают, — пожимаю я плечами. — Например, когда Тео велит мне «взять себя в руки», это не значит, что мне нужно обхватить себя руками, а просто успокоиться. Я решил, что так же поступила и Джесс.
— Как ты отреагировал на слова жертвы?
Я качаю головой.
— Не понимаю, о чем вы говорите?
— Когда ты пришел к Джесс, ты кричал на нее?
В ту секунду я наклонился над ее лицом и крикнул, чтобы она проснулась.
— Кричал, — признаюсь я, — но она не ответила.
— Ты понимаешь, что Джесс больше не вернешь?
Разумеется, понимаю. Я бы мог порассказать доктору Ньюкомб о разложении тела.
— Да.
— Думаешь, в тот день Джесс испугалась?
— Не знаю.
— Как бы ты чувствовал себя на месте жертвы?
На мгновение я задумываюсь.
— Мертвым, — отвечаю я.
ОЛИВЕР
За три недели до суда мы начинаем отбирать присяжных. Могло бы показаться, что воспользоваться «расцветом» аутизма, найти присяжного для Джейкоба — по крайней мере, родителя, чей ребенок болен аутизмом, — не так уж сложно. Но двух присяжных, единственных в нашем предварительном списке, кто имел детей-аутистов, вычеркнула Хелен, пользуясь своим правом отвода.
Работая в суде, я получаю заключения доктора Ньюкомб и доктора Кона — двух психиатров, обследовавших Джейкоба. Государственный психиатр доктор Кон признал Джейкоба совершенно вменяемым и заявил: «Стопроцентно вменяем». А доктор Ньюкомб пришла к заключению, что во время совершения преступления Джейкоб был невменяем.
Впрочем, от заключения доктора Ньюкомб мало проку. В нем Джейкоб похож на робота. Суть в том, что присяжные хотят судить здраво, но чаще всего вердикт зависит от их внутренних ощущений. А значит, лучше всего побеспокоиться о том, чтобы Джейкоб вызывал как можно более горячее сочувствие, поскольку я не имею ни малейшего намерения позволять ему давать показания. С его монотонным голосом, бегающими глазами и нервными тиками это будет настоящей бедой.
За неделю до суда я переключаюсь на то, чтобы подготовить к заседанию Джейкоба. Когда я подъезжаю к дому Хантов, Тор выскакивает из машины и бежит на крыльцо, виляя хвостом. Он по-настоящему привязался к Тео, настолько, что иногда мне кажется: следует оставить его на ночь понежиться в кровати мальчика, он и так там почти уже живет. А только Господь Бог знает, как Тео нужны друзья: в отместку за побег через всю страну он наказан и должен до тридцати лет сидеть дома — хотя я постоянно уверяю его, что найду причину, чтобы подать апелляцию.
Стучу в дверь, никто не открывает. Я уже привык входить без приглашения, поэтому вхожу и вижу, как Тор мчится наверх.
— Привет! — кричу я.
Выходит улыбающаяся Эмма.
— Ты вовремя, — говорит она.
— Для чего?
— Джейкоб получил сто баллов за контрольную по математике, и в награду я разрешила ему воссоздать место происшествия.
— Жуть!
— Просто еще один день в моей жизни, — отвечает она.
— Готово! — зовет сверху Джейкоб.
Я следую за Эммой, но мы направляемся не в спальню к Джейкобу, а в ванную комнату. Когда дверь распахивается, к горлу подступает тошнота, я зажимаю ладонью рот.
— Что… что это такое? — выдавливаю я.
Все в крови. Как будто я оказался в берлоге серийного убийцы. Один длинный кровоподтек идет через всю белую стену, где висит душ. Напротив, на зеркале, несколько капель разной величины и вытянутой формы.
Но что еще удивительнее, Эмма, похоже, ни капли не расстроена тем, что стены ванной комнаты, зеркало и умывальник испачканы кровью. Она бросает взгляд на мое лицо и начинает смеяться.
— Оливер, успокойся, — говорит она. — Это всего лишь кукурузный сироп.
Она протягивает руку к зеркалу, тычет пальцем в субстанцию и подносит к моим губам.
Я не могу преодолеть искушение и пробую на вкус. Так и есть, кукурузный сироп с красителем, как я понимаю.
— Мама, так ты испортишь место происшествия, — бормочет Джейкоб. — Ты же помнишь, что по форме пятна обычно можно определить, откуда брызнула кровь…
Внезапно перед моим взором предстает Джесс Огилви: она принимает душ, а напротив нее, там, где сейчас находится Эмма, стоит Джейкоб.
— Даю подсказку, — говорит Джейкоб Эмме. — Жертва лежала прямо тут.
Он указывает на коврик между душевой кабинкой и зеркалом, висящим над умывальником.
Я легко могу себе представить Джейкоба, который отбеливателем моет зеркало и ванну в доме Джесс.
