и, не спуская с ядра взгляда, стал пятиться к двери. Президент и я с любопытством посмотрели на само ядро: как оно собирается себя вести? Оно не сплоховало. Когда самый главный охранник метнулся к двери, чтобы спастись за ней, оно с быстротой молнии прочертило в воздухе стремительный след и, закрыв собой дорогу к выходу, зависло в сантиметре от потной от страха физиономии начальника охраны.
Тот взвизгнул, да таким истошным голосом, что ядро, видимо, само перепугалось, и от неожиданности взмыло вверх, повисело там пару секунд, дрожа от ярости, и вдруг устремилось обратно, в дуло пушки и там, внутри, разорвалось — скорее всего, от злости. Раздался взрыв, начальника охраны разнесло в клочья, а Президент подлетел в воздух и оказался рядом со мной в корыте. Он посмотрел на меня, потрепал по плечу и сказал:
— Вот видишь? Я совсем как ты. Сижу с тобой в одном корыте.
Его счастье, что воды в корыте больше не было. В конце концов, на себя мне наплевать, но у Президента не должно быть подмоченной репутации.
Или я что-то не понимаю?
3
К чему бы эти мультипликационные сны, а? Примерно так размышлял я, когда в мои сновидения ворвался телефонный звонок. На границе между сном и явью у меня сохранялась способность анализировать собственные ощущения, надо же. Телефон все настойчивее давал о себе знать, и, чертыхаясь, я все-таки снял трубку.
— Да, — с трудом проговорил я, — говорите.
— Лапшин? — голос показался знакомым.
— Привет.
— Взаимно. Дальше?
— Это Сюткин, Лапшин.
— Рад слышать, Костя, — сменил я гнев на милость.
Мне нравился Костя Сюткин. Фоторепортер, классный профессионал, и с недавних пор, можно сказать, мой хороший друг и товарищ. В последнее время судьба стала частенько подкидывать нам испытания, из которых, без ложной скромности замечу, мы выходили с честью — оба и вместе. Ну да ладно, это лирика.
В любом случае приятно было слышать его голос, здесь я не кривил душой, а я редко это делаю.
— Как-то ты это не очень радостно говоришь, — заметил Костя.
— Что?
— Ну вот это. То, что рад якобы слышать. Или заболел?
— В самую точку, Костя.
— Заболел?
— Да.
— И что случилось с гордостью отечественной журналистки? Перебрал лишнего вчера?
— Если бы, — вздохнул я и рассказал ему о том, как мучаюсь, давясь соплями.
Некоторое время Костя помолчал, как бы оценивая ситуацию, а потом, как всегда, конструктивно предложил:
— Так ты к Шавкату обратись. Или доступа нет?
— К кому? — не понял я.
— К Шавкату, — удивился Костя. — Ты что — впервые слышишь?
— А кто это?
— Ну ты даешь, дамский угодник. Шавката не знаешь?!
С чего это я, интересно, «дамский угодник»?! Ну, да это я выясню чуть позже. Главное сейчас этот самый… как его там?
— Как ты сказал? — переспросил я.
— Слушай, ты это кончай, — вздохнул Костя на противоположном конце провода. — Кто сейчас Шавката не знает?
— Костя, — как можно внушительнее проговорил я. — Если ты сию же минуту не ответишь, кто такой этот таинственный восточный незнакомец, я покончу с собой, и перед этим оставлю записку, что в моей смерти прошу винить фоторепортера Константина Сюткина. Не томи.
Когда он снова заговорил, в голосе его явственно читалась снисходительность, какая бывает, когда обращаешься к умственно отсталым.
— Видишь ли, Гриша, — сказал мне этот всезнайка, — Шавкат — это такой экстрасенс, у которого побывала вся элитная Москва. О нем знает любой, кто хоть раз в жизни брал в руки любую из московских газет. Хотя тебя понять можно: чукча не читатель, чукча писатель. Он чуть ли не кремлевский целитель, понял?
— Не понял, — ответил я. — Что это значит — «чуть ли не…»? Курица либо несется, либо нет.
— Курица — это ты, Лапшин, — нахально так заявил он мне. — А Шавкат — известнейший целитель. С самого что ни на есть Востока.
— Восток, Костя, дело тонкое, — напомнил я ему. — А где тонко, там и рвется. И потом, это же элементарная простуда. А он, наверное, денег берет немерено. Овчинка не стоит выделки, Костя.
— Ну и дурак, — отозвался он. — Никто не потребует с тебя денег. Он мой друг.
— Вот так, да? — сказал я.
— Через час жду на Китай-городе.
— Зачем?
Костя снова вздохнул.
— Ты действительно дурак, Лапшин, — сказал он. — Тебя и вправду нужно срочно лечить. Так что встречаемся через час на Китай-городе и едем к Шавкату.
— Я не доеду! — запротестовал я. — Грохнусь по дороге.
— Я тебя скорее грохну, если ты сейчас же не встанешь со своей идиотской тахты, — пообещал он мне.
Почему — идиотской? — изумился я про себя. Эта тахта, если уж на то пошло, — единственное, чем я могу гордиться. Она для меня — все! И стол, и спальня, и рабочий кабинет, и источник наслаждения. Про последнее не подумайте ничего такого пошлого. Наслаждаюсь я только в обществе женщин, и моя тахта — самое подходящее для этого приспособление. Гад буду.
Впрочем, Сюткину этого не понять. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как покориться. Я в ярости швырнул трубку на рычаг и стал одеваться. Косте на это было наплевать. Трубку он бросил еще раньше меня.
Ладно, Костя. Если я вернусь домой таким же больным, я потребую через суд возмещения за моральный убыток. Ответчиком будешь ты, и сумма тебе маленькой не покажется. Будешь пахать на меня до скончания дней своих.
Отчаянно чертыхаясь, я стал одеваться. Мне не хотелось, чтобы Костя Сюткин злился на меня.
Видите ли, у меня мало друзей…
4
Отыскав каким-то чудом одно-единственное свободное место, я плюхнулся на него, опустил как можно ниже голову и закрыл глаза. Плевать на приличия. Мне слишком плохо, чтобы всем нравиться. Как говорит мой сосед Серега Шипилов, если сам о себе не подумаешь — кто о тебе подумает?
По мере того, как поезд приближался к центру, в вагон набивалось все больше и больше народа. В голове моей была только одна мысль: почему, черт возьми, я не могу купить себе машину? Почему все могут, а я — нет? Я известный журналист, слухи идут, что у меня миллионы, а какой-то там захудалый «Мерседес» купить — не получается. Несолидно, Лапшин, несолидно.
А с другой стороны, так проще. Да и к народу, как говорится, поближе. Тем более, что к вождению у тебя, Лапшин, идиосинкразия. Так что не мучайся, сиди себе с закрытыми глазами и кайфуй.
Кайфовать и не мучиться не получалось. Голова раскалывалась, гудела как колокол, а из
