старый волк никогда не видел подобного — собаки не начинали лаять. По крайней мере, не сразу! Только когда раздавался первый звук рожка! Свора состояла из неутомимых иноземных собак. Все это он разумел своим инстинктом, чувствовал глубоко и отчетливо. Стая мертва, и, чтобы восстановить ее, нужно ждать зимы, когда волки, изгнанные стужей из снежных краев, в поисках пропитания и более мягких природных условий, придут сюда. Но наступит ли зима?
Легкое рычание прорывалось сквозь зубы, и неспособный более сопротивляться силе, с которой этот свет притягивал его, подталкиваемый своими волчьими басами, он начал спускаться к дому. Прыгая с камня на камень, он мелькал быстрой тенью, подобно тем облакам, что в ветреную ночь скользят по лику луны. Следуя изгибу песчаного берега, обрамляющего пруд, он поднялся на насыпь, и там, прогибая позвоночник, подполз к пучку тростника, который возвышался в том самом месте, где исчезала дорога на мельницу.
Все здесь было неподвижным и мрачным. Все казалось погруженным в тот же мертвый сон, каким спали окружающие скалы. Оставались живыми лишь искрящаяся, плещущая вода около подземного затвора плотины, полная луна, медленно дрейфующая над холмами, да эта настырная лампа за оконным стеклом. Соломенная крыша выгибалась, подобно спине лежащего животного, голубоватый дымок, который поднимался над ней, казался паром от его мирного дыхания. Еще ничто не шевелилось, но запахи лошади, собак и еще чего-то, более едкого, достигли ноздрей волка. Его лапы инстинктивно задрожали. Проснувшийся в нем гнев постепенно стал заполнять и наконец переполнил его. Он различил звук отодвигаемого стула, скрип кожаной обуви. Его глаза, золотистые от падающего на них отблеска света, увидели появившийся в проеме окна силуэт: крупную, с длинной бородой голову, широкие плечи — силуэт Врага! Забыв всякую осторожность, он взвыл, выплеснув на Врага всю свою ненависть. Его вой ударил по стеклам, по белому фасаду, прошел под перекрытиями риги, конюшни и псарни, перелетел через крышу и растаял в небе. И холмы, сомкнувшие свои объятия вокруг этой ослепительной водной глади, и каменный хаос, остаток какой-то давно минувшей вселенской катастрофы, и этот стоящий в глубоком одиночестве дом — все внезапно проснулось.
2
Сан-Шагрен, доезжачий, откинул попону, служившую ему одеялом. Ноготь царапнул по дереву полки. Искра от огнива прочертила линию в темноте конюшни в то время как доносившийся снаружи угрожающий вой приобрел тоскливые ноты, а эхо исказило его в соответствии с окружающим рельефом. Маленькое пламя в клетке фонаря округлялось и дрожало на уровне глаз доезжачего. Лицо постепенно выступало из темноты, и все отчетливее проявлялись его грубые черты, словно вырубленные каким-нибудь сельским плотником из цельного куска дерева. Под пухом бровей блестели прозрачные, как агат, глаза. Вьющиеся, пушистые волосы неопределенного цвета прикрывали низкий лоб с беловатым неровным шрамом, тянущимся от одного виска к другому. Над его мясистыми и насмешливыми, вечно влажными губами нависал приплюснутый нос, а нижняя часть лица своими размерами напоминала челюсть хищных животных. Округлые мышцы шеи выпирали подобно шарам. Неправдоподобно длинные и острые, как у лисицы, уши с огромными раковинами доходили почти до макушки. Тень от них, падая на боковую перегородку конюшни, походила на рога.
Какое-то время, словно прилипнув задницей к кровати, доезжачий прислушивался. Его кадык, размером с хороший каштан, равномерно поднимался и опускался внутри обветренной и загорелой шеи. Внизу, за темным проемом, над которым он наклонился, неистовство достигло своего предела. Лошади дергались на привязи, молотили копытами настил, стукались о перегородки, отделяющие одно стойло от другого, толкали лбами решетки кормушек. Собаки, крепко запертые на псарне и мгновенно разбуженные воем волка, царапали деревянную дверь и яростно лаяли. Волчонок, которого держали в неволе, сотрясал прутья своей клетки. Наклонившись над пустотой, вцепившись одной рукой в спинку кровати и держа в другой фонарь, Сан-Шагрен вглядывался в выступающие из глубокой тени блестящие крупы своей конницы. Он крикнул, стараясь, насколько возможно, смягчить свой голос:
— Ойля! Мои хорошие… Ойля! Ля!
Но этот успокаивающий возглас только увеличил волнение. Доезжачий спрыгнул с кровати, заправил в охотничьи штаны свою несуразно длиннополую рубашку, набросил на плечи куртку.
— Ну что, мои красивые?
Лестница, ведущая в проем, уходила далеко вниз. И он, спускаясь по ступенькам и ворча выругался, приземлившись наконец на влажную солому. Вначале он покачал своим фонарем над железной клеткой, в которой буянил молодой волк. Злобный свет блеснул в золотых миндалинах его глаз, четыре чистых клыка вцепились в прут решетки, взъерошенная шерсть дрожала. Из уже окровавленной пасти вырывалось с трудом подавляемое рычание. Сан-Шагрен снял висевший на перегородке кнут, ловко и сильно стеганул им животное. Волчонок выпустил прут, попятился в глубину своей клетки, все более и более унижаясь, превращаясь в кучу бурого тряпья. Но его золотистые глаза, однако, следили за кончиком кнута и сохраняли выражение раздраженного недовольства. «Как-нибудь в одну из таких же вот ночей, — подумал доезжачий, — он сломает прутья и загрызет меня в два счета. Нужно убирать лестницу, предосторожность не помешает. Какая безумная затея — оставить в доме волка, чтобы скрестить его с суками своры! Да еще среди лошадей, чтобы приучить их к такому дьявольскому соседству! Хорошенький получился результат — они помирают от страха при первой же тревоге!»
Он похлопал Жемчужину по мощному черному крупу и, едва уклонившись от «дружеского» удара копытом, воскликнул:
— Ну что, Жемчужинка, узнаешь своего Сан-Шагрена?
Однако сейчас не время для любовных игр! Ойля! Душенька… Повежливей!
Кобыла потянулась к нему мордой, не сводя с него бархатных глаз, и словно волна прошла от ее гривы по всему телу, хвост ее радостно захлопал по бокам.
— И ты, Персэн, папаша, мой товарищ… И ты, чудик… Ну-ну, это же неправда, ты не боишься их, мой преданный друг, так ведь?
Он шел по конюшне, продолжая ласково с ними разговаривать. Это были его друзья. Он предпочитал ночевать рядом с ними, а не в доме хозяина, где для него была отведена отдельная комната. Ни плохо, ни хорошо, но все же скорее плохо, он соорудил себе на чердаке солдатскую кровать. По своей закоренелой причуде, для только ему ведомого удовольствия, спал он среди затхлого запаха животных, смягченного лишь отчасти ароматом вороха сухих трав, тюков овса, мешков с зерном. Его, как и Эспри де Катрелиса, одинаково бесили и одиночество, и охотничий двор, но, несмотря на совпадение причин их ярости, манера поведения хозяина и слуги все же была различной. Один подчеркивал свой оптимизм, другому казалось, что он искупает какой-то неизвестный ему самому, но тяжкий грех, один смеялся,
