Чернобровый оказался мужчиной деликатным: не глушил водку, как другие, не оборачивался на Аллахияра, который после каждого тоста орал «горько!», и явно оказывал Идмас преимущественное внимание. Предлагал соседке по столу то одно, то другое и даже принес из кухни мороженое для нее и Шамсии.
— Ах, Рауф Ситдикович, где вы научились так тонко угадывать женские желания? Изумительно!
Едва заметно поведя черными бровями, Рауф томно улыбнулся.
— Это комплимент мне, Идмас-ханум. Спасибо. Поверьте, для вас я готов всю жизнь делать приятное.
Откинув голову, Идмас рассмеялась заливистым, звонким смехом. И, оглянувшись по сторонам, довольная, что привлекла внимание мужчин, заулыбалась ярко накрашенным, похожим на пунцовый цветок ртом.
С каждой минутой Идмас все сильнее охватывало шальное желание непременно перессорить этих наглецов с их женами и вскружить «академику» голову.
Рауф угощал ее конфетами, шоколадом, мандаринами. Корку мандаринов он сперва надрезал, потом отдирал ее такими лепестками раскрывавшейся розы и лишь тогда преподносил Идмас.
Гости уже успели порядком захмелеть. Речи и песни, вперебивку по-татарски и по-русски, обрывались на полуслове. Кто-то лез целоваться с соседями.
— Милый, люблю я тебя, агла… агла-этдин-абзы, ей-ей. Провалиться мне на этом месте, люблю, голову готов сунуть за тебя в каменный мешок. Нужно — тонну, две… хоть вагон… Не сам наживал, а отцовское, так сказать, не жалко, бери, бери, сколько душе угодно.
Когда сосед попытался ладонью прикрыть рот не в меру разболтавшемуся говоруну, тот еще сильнее заорал:
— Не затыка-ай мне рот, агла-этдин-абзы… Ты кто такой? Мы одного поля ягода. Честное слово, и так… хватает… затыкателей… ртов…
Аллахияр Худайбердин, сидевший у самых дверей, привалившись грудью к столу, повторял, хотя его уже никто не слушал:
— Горько! Горько!
С каждым его выкриком женщины помоложе испуганно жались к своим мужьям.
— И зачем только посадили этого идиота за стол? — шептались женщины. — Ему место в сумасшедшем доме.
— Тсс! Знаете, кто он такой?
— Кто?
— Младший сын бывшего казанского миллионера Худайбердина.
— Этот идиот?
— Тсс!
Аллахияр поднял голову, вытаращил мутные глаза, — не то расслышал, о чем шептались, не то просто так. Губы, щеки у него блестели от гусиного жира.
— Горько! — рявкнул он и, оскалив зубы, расхохотался. Дикий смех сменился шалой песней:
Отца я зарезал, и мать я убил,Родную сестренку в реке утопил.Пропащий я парень!Эх, руки дрожат…А месяцы мчатся,А годы летят…
Аллахияра увели, и сразу стало как-то тихо. Остановилась и пластинка.
— Если не затруднит, принесли бы дамам лимонаду, — сказал Рауф хозяину дома, который не отходил от него.
— Сию минуту. — Хисами заспешил на кухню.
— Сам не догадается, пока не напомнишь, — сказал Рауф Идмас.
— С таким кавалером не заскучаешь.
— Смотрите, не приревновал бы муж, — отшутился Рауф.
— Фи, — сделала гримасу Идмас, явно подражая Шамсии. — Он не умеет.
— Ни за что не поверю, чтобы у такой красивой ханум муж был грубиян. Вы просто клевещете на него. Я слышал о товарище Акчурине, что он солидный инженер.
— Нет, нет, не говорите. Помогает разным мальчишкам завоевывать славу. Все расчеты, все чертежи делает за них.
— Значит, ваш муж очень скромный человек. А скромность, говорят, украшает человека.
— Это все пустые слова, Рауф Ситдикович. Ведь хочется пожить по-людски. Жизнь дважды не дается. А дни проходят быстролетно, текут, как вода. Иногда подумаешь — и сердце заноет: что наша жизнь? Утром вставай и беги на работу, вечером думай о том, как бы не проспать утром. Дни пролетают бесследно, и счастья не видишь. Светлым будущим утешайся!.. А может, мне не суждено его увидеть, может, я сегодня хочу жить, сейчас!..
Рауф вкрадчиво улыбнулся.
— Помнится, я где-то читал изречение: «Жить нужно сегодняшним днем, вчерашний и завтрашний день не имеют никакого значения в земном календаре».
— А я считала, что я одна так думаю, — обрадовалась Идмас.
— Нет, это умная и очень древняя философия, философия тех, кто знает, что жизнь дана для наслаждения, Идмас-ханум, — сказал Рауф и вдруг спросил: — На пианино играете?
— Вы, кажется, за один вечер успели узнать все мои слабости. Это уж слишком, — пригрозила пальцем Идмас.
— Вы такая искусная актриса, что не только за один вечер, за тысячу вечеров не познаешь вас, всего богатства оттенков вашей натуры. В вас есть что-то от большого драгоценного камня. Каждая грань — новые переливы.
Они подошли к пианино. Идмас тонкими холеными пальцами с ярко-красными ногтями пробежала по клавишам и поморщилась.
— Даже настроить не сумели.
— В этом доме и играющих-то нет, — усмехнулся Рауф.
— Добро портят, — сказала Идмас.
Идмас заиграла один из любимых своих романсов. Рауф приятным голосом запел по-русски.
Женщины, не в силах скрыть свою зависть, продолжали перешептываться.
— Посмотрите, до чего она жеманится, эта кокетка. Выше колена задрала свою модную юбчонку. Умрешь со стыда.
— И он тоже хорош гусь… Мне рассказывал осведомленный человек. Не так давно жена за то, что он изменил ей, вымыла ему волосы ореховой золой. После этого, говорят, он и начал плешиветь…
— Неужели в ореховой золе такая сила? — поинтересовалась одна из женщин и покосилась на своего мужа.
— Если вру, пусть все эти закуски камнем застрянут в моем горле!
— И это с профессором такое случилось?
— Профессор!.. Бродяга полосатый. Посмотрите ему в глаза, — наглые, как у крысы.
Через некоторое время Рауф, попросив извинения у Идмас, вышел. За ним потянулись Маркел Генрихович и Хисами.
— Пожалуйте сюда, — позвал Хисами, открывая дверь в смежную комнату без окон.
Рауф выглянул и, никого не увидев поблизости, захлопнул дверь.
— Сегодня из Узбекистана прибыли двое, — доверительно прошептал он Зубкову. — Просят два вагона досок. Расплачиваются тут же.
— Нет, сейчас это невозможно.
— Подумай… Вы же строите дома. Наверное, и доски есть. Забракуйте как-нибудь. Это ведь можно сделать законным путем. Пусть состоится решение суда, тогда нетрудно и списать.
— С судом играть опасно.
— Наоборот, это самая безопасная штука. Люди посмелее не по два вагона «списывают», а, бывает, целый состав… Хотя ученого учить… Не выйдет таким путем, что ж, в лесу деревьев хватит. А распиловка — чепуха. Я, конечно, и в другом месте найду эти два вагона. Но не хочется нарушать старую дружбу.
Маркел Генрихович склонил голову, прислушиваясь. У дома напротив остановился автомобиль. Кто-то забарабанил в ворота. Собака яростно залаяла. Кому бы это понадобилось? Перепуганный Хисами выскочил во двор. Маркел Генрихович тоже поспешил в переднюю; Рауф, сунув правую руку в карман, остался в маленькой комнате.
Хисами постоял на крыльце, с минуту настороженно прислушиваясь. Нижняя челюсть выбивала у него дробь.
Приложив ладонь трубкой к волосатому уху, он ловил каждый звук, долетавший с улицы.
Стук усилился. Серый, с теленка, пес, громыхавший цепью на проволоке, с глухим лаем бросался на ворота.
Хисами подошел на цыпочках к забору и выглянул через скрытую щель на улицу. Увидев такси, он облегченно вздохнул. Сипловатым испуганным голосом справился:
— Кто там? — и отогнал собаку.
— Это я, Хисами-абзы, Альберт. Сына директора не знаешь? Открывай скорее, спешное дело.
Хисами привязал собаку подальше и отодвинул щеколду калитки.
Альберт быстро скользнул во двор.
— Что случилось, сынок? Отец как, жив-здоров?
— Мне Маркел Генрихович нужен. До зарезу.
— Он, наверное, у себя.
— Зачем врать, Хисами-абзы. Сейчас же впустите, не то… — Он пошарил в кармане.
— Заходите, — поспешил сказать Хисами, с опаской поглядывая на руку в кармане.
На кухне он предложил немного подождать. Но ждать не пришлось. Маркел Генрихович сам вышел. Из открывшейся двери донеслась разухабистая песня.
— Альберт?! — удивился Маркел Генрихович и, взглянув на побледневшее лицо парня, спросил: — Дома что-нибудь стряслось?
— Мне необходимы пятьсот рублей. Отец просил.
— Хасан Шакирович? Пятьсот рублей? Разве он вернулся? — Мгновенно поняв, что Альберт попался на слове, Маркел Генрихович покачал головой.
— Не верите мне? — вспыхнул Альберт.
— Нет. Не могу поверить. Покажите записку, — сказал Зубков.
— Какую вам еще записку? Если боитесь, что пропадут ваши пятьсот рублей, я и сам могу написать.
Альберт торопливо посмотрел на часы.
— У меня с собой всего-навсего на трамвай, Альберт. Конечно, будь со мной деньги, без долгих слов дал бы, — сказал Зубков.
