— Матвей Яковлевич, — заволновалась Яснова, — мы к нему вместе зайдем, ладно?
— Ладно, ладно, вместе так вместе. Разденемся у нас, потом к Зарифу Фатыховичу. Вот и моя старуха!
— Заходи, заходи, Надюша! — встретила их Ольга Александровна. — Как жива-здорова? Письма-то от сына есть? Очень хорошо, очень хорошо… радость матери…
— Оленька, как Зариф Фатыхович? Врач не приходил? — спросил Матвей Яковлевич. — На заводе наша братва забеспокоилась, не доверили мне одному, Надежду Николаевну вот послали проведать.
Яснова была благодарна старику: так деликатно вывести ее из неловкого положения. С Ольгой Александровной она последнее время встречалась лишь мельком в клубе, на торжественных собраниях, иногда в магазине или на базаре. Обменяются короткими вопросами о здоровье, о житье-бытье, — разве тут узнаешь, каким человек стал к старости. А вообще-то старухи любят посудачить. Кто знает, может, потому и схитрил малость Матвей Яковлевич.
— Ладно, старуха, накрывай на стол, а мы с Надеждой Николаевной — к больному.
Дверь открыла им теща Гаязова, сухонькая старушка в белом, повязанном по-татарски платке.
— Добро пожаловать, добро пожаловать…
— Как Зариф Фатыхович? — шепотом спросил Матвей Яковлевич.
— Сегодня вроде немного лучше. И врач был. Только покою нет. Целый день трезвонят. А то сам звонит. Будь моя власть, выбросила бы я этот телефон на помойку.
Из комнаты с шумом выбежала девочка и бросилась Погорельцеву на шею.
— Дедусь, к нам сегодня доктор приходил. С усами… У тебя — белые, у него — желтые. Очки золотые… Бабушка говорит, что не золотые, а костяные, а я говорю — золотые, золотые, золотые!..
Наиля без всякого смущения поздоровалась с Надеждой Николаевной и спросила:
— Апа, вы тоже врач?
— Нет, моя умница, я не врач, — улыбнулась Надежда Николаевна.
— Значит, секретарь?
— Нет, и не секретарь.
Наиля хотела еще что-то спросить, но бабушка дернула ее за руку и провела в немного душную, пропахшую лекарствами комнату Гаязова.
Надежде Николаевне еще не приходилось бывать у Гаязовых. В первой комнате она успела заметить обилие света, в кабинете — обилие книг. Зариф лежал на диване, до подбородка натянув ватное одеяло. Ей хотелось броситься к нему, и в то же время что-то удерживало. Прячась за Матвея Яковлевича, Надежда Николаевна тревожно вглядывалась в осунувшееся, небритое лицо Зарифа. Глаза их встретились. Зариф просиял. Но, как только он попытался сделать усилие, чтобы приподнять голову с подушки, Надежда Николаевна, забыв смущение, быстро приблизилась к нему.
— Нет, нет, Зариф, пожалуйста, не двигайся. — И мягко взяв его за плечи, уложила на подушки.
Гаязов слабо улыбнулся. Он был счастлив.
Надежда Николаевна села на стул у изголовья. Заглянула в раскрытую книгу, лежавшую на столе: чьи-то стихи.
— Ну как, Зариф Фатыхович? — спросил Погорельцев.
— Небольшая простуда, Яковлич. Вчера температура подскочила до тридцати девяти и шести десятых. Утром снизилась до тридцати восьми, А сейчас, думается, нормальная.
Старик, да и Надежда Николаевна догадались, что он хитрит.
Температура была явно высока: губы пересохли, потрескались, дыхание жесткое, затрудненное.
— Что же говорит доктор? Не лучше ли лечь в больницу? — спросила Надежда Николаевна.
— Врач, конечно, скажет — в больницу. Но ведь там нет телефона, — усмехнулся Гаязов.
— А кто присматривает за тобой, Зариф? — спросила Надежда Николаевна, поправляя край одеяла.
— Сестра приходит из клиники. Строгая такая. Ни шевелиться, ни разговаривать, ни читать не разрешает. Только что ушла за лекарством. А я тем временем за стихи.
Пожилая рябая женщина, вернувшись и увидев возле больного посторонних, немедленно попросила их выйти.
— Здесь не завод. Пожалуйста, не беспокойте больного. Он нуждается в абсолютном покое. По предписанию врача, время пенициллин вводить.
— Пусть немного посидят, тетушка Шарифа… Разрешите, — с просительной улыбкой сказал Зариф. — Это ведь большие начальники.
— Самый большой начальник здесь я. Вот и не разрешу. Взрослые люди — должны понимать.
Надежда Николаевна с уважением отнеслась к справедливому требованию сестры — по всем признакам, хорошей, душевной женщины. И тут же поднялась.
— Выздоравливай, Зариф, поскорей.
— Спасибо, Надя. Выберется минутка — заходи. Буду ждать.
6
После того, как Назиров выгнал ее из своей комнаты, Идмас целую неделю не ходила на работу, сидела, запершись, дома. Она осунулась, каждый шорох бросал ее в дрожь.
Через неделю Идмас приплелась к Шамсии и сквозь слезы рассказала ей, что произошло у нее с Назировым. Шамсия почему-то испугалась.
— Ты, милая, наверно, на меня обиделась?.. Это ведь только по твоей просьбе… Вон твоя золотая брошка на комоде. Бери, пожалуйста.
Позже, немного успокоившись, Шамсия готова была растерзать себя. Своими руками вернуть золотую брошь!.. В следующий раз Идмас потребовала обратно золотое кольцо. В тот день они крепко поругались. И хотя Шамсия золотое кольцо не вернула, — «и не брала, и не видала!» — страх обуял ее. Она почуяла надвигающуюся беду. В бессильной ярости Шамсия грозилась: «Этот Назиров еще узнает меня. Я ему покажу…»
Но одно обстоятельство заставило Шамсию позабыть о Назирове. Шамсия узнала, что исключен из партии Шагиагзамов. Разумеется, ей дела не было, оставят ли его в партии, нет ли. Ей важно было, чтобы не опустел его кошелек.
Но когда Шамсию пригласили в партком и Гаязов спросил в упор, кем приходится ей гражданин Шагиагзамов, Шамсия растерялась. Что отвечать?.. И почему ее, собственно, спрашивают про этого Шагиагзамова?.. Ведь его ноги никогда не было на заводе.
У Пантелея Лукьяновича Шамсия держала себя куда увереннее.
— Если у меня нет защитника, то такой большой человек, как товарищ Гаязов, может наговорить на меня что угодно… Если беспартийная, так ни одному слову не верят… — всхлипывала она. — Единственная надежда на вас, на завком. Пожалуйста, Пантелей Лукьянович, не дайте опозорить… Ведь я все-таки член профсоюза.
И Пантелей Лукьянович, приняв слезы Шамсии за чистую монету, пообещал разобраться в деле. Но какое-то глубоко спрятанное сомнение Шамсия уловила в Калюкове и оттого встревожилась еще сильнее. Но догадаться, чем вызвано это сомнение, не могла. Болтливый Пантелей Лукьянович на этот раз никакой пищи для догадок не дал.
В тот же вечер Шамсия примчалась к Шагиагзамову.
— Отвечай, что наболтал про меня в райкоме, палач?.. — Она уже ничем не напоминала бедную вдову, жалостно всхлипывающую перед председателем завкома.
Вытирая грязным платком багровую шею, Шагиагзамов сказал:
— Ты с ума сошла. О тебе там и намека не было.
Но Шамсия была не из тех «доверчивых дурочек», которые верят каждому слову.
— Смотри, чтоб после не каяться! — И глаза ее сверкнули, как у кошки, выгнувшей спину и готовой броситься на собаку. — Не рассчитывай спастись бегством от меня. Я тебя и в аду разыщу.
Все же Шагиагзамов выстоял — Шамсия ничего не узнала. Но эта ловкая женщина пронюхала, что ее собираются обсуждать на завкоме. Ей передала об этом одна болтливая уборщица, которая заверяла, что сама слышала такой разговор между Гаязовым и Калюковым.
— Пантелей Лукьяныч, он хороший человек… Все защищал тебя. А Гаязов и слушать ничего не хочет. Говорит, о Якуповой нужно сообщить прокурору.
И тут Шамсия впервые, может быть, поняла, что играет с огнем, что никакая, даже самая искусная маскировка, никакой «зонтик» не сможет скрыть ее проделок от людских глаз. И Шамсия снова помчалась к Шагиагзамову. Она ворвалась в его комнату шаровой молнией.
Шагиагзамов был навеселе. Он молча наблюдал некоторое время и наконец сказал:
— Дура, чего орешь? Эка важность, подумаешь… В моем партбилете оказалась твоя фотокарточка… та… на пляже… Я же еще и виноват, что носил ее у сердца…
Шамсия побледнела.
— И Гаязов видел эту карточку?.. — прошептала она.
— Не знаю, кто из них Гаязов, кто Гамазов, — бросил Шагиагзамов. — А только все видели. Интересно же… в партбилете…
— У-у-у! — напустилась Шамсия с кулаками на Шагиагзамова. Он невольно отступил в угол. — Палач, пьяница, негодяй… Опозорил меня перед всем народом.
Шагиагзамов захохотал. Глаза у Шамсии округлились.
— Ты еще смеешься надо мной, палач! — взвизгнула она. — Мало тебя выгнать из партии, тебя надо в каменный мешок посадить. Я сама пойду к прокурору.
— Молчок! — прикрикнул на нее Шагиагзамов, внезапно сделавшись серьезным. — Знай край, да не падай. Чей муж… — Шагиагзамов согнул указательный палец, как нажимают на курок винтовки, — чик! — И он взмахнул рукой, изображая падающего человека.
