После Дерпта русские взяли крепости Везенберг, Пиркель, Лаис, Оберпален, Ринген и другие замки. Московиты движутся от Дерпта на север к Ревелю.
Вчера из Ревеля, бросив свой замок и город, бежал ревельский командор. Он передал свои обязанности Христофору Мунихгаузену, приказав населению считать Ревель городом короля датского, и сказал, что "московиту" придется за Ревель биться не с Ливонией, а с Данией.
Мунихгаузен отправил королю Христиану в Данию послов с ключами от города, прося у него покровительства и защиты от "московита".
Однако из Дании были получены неутешительные известия. Датский король не хочет ссоры с царем Иваном, отказывается принять город Ревель под свое покровительство.
Бальтазар в последние месяцы постарел, осунулся. Ревель готовился к обороне лениво, небрежно, но не жалел времени на то, чтобы досадить "московиту": русские церкви обратили в оружейные склады и живодерни, у московских купцов, оказавшихся в Ревеле, отняли все их достояние.
Бальтазар Рюссов, глядя на все это, начал оправдывать московского царя, и увы! - он, немец, ливонский гражданин, любящий родину, с горечью записал в свою летопись:
"...Магистр ливонский, архиепископ рижский и епископ дерптский с умыслом отвергли все напоминания о долге, о неправдах, творимых с русскими купцами, и тем ведут себя к собственной гибели, и сердце их, как фараоново, пребывает окаменелым; поэтому царь должен был начать войну с ними, испытать их страхом и побудить к справедливости. Но они все еще остаются непреклонными; поэтому они должны страдать, будучи теперь наказываемы мечом и огнем. И это не его, а собственная вина ливонцев..."
Бальтазар плакал, набрасывая эти строки. Он вписывал их в свою "Ливонскую хронику" для потомства как предсмертный стон умирающей родины.
Вот он выходит из своего маленького домика, увитого плющом, на берег, с грустью вслушивается в рокот волн бушующего моря... Из гавани отплыл, слегка накренясь под ветром, корабль, набитый беглецами-дворянами. Свой скарб, вместе с домашними животными, целый день они погружали на корабль, покидая родной край.
Корабль треплет ветром, сильно качает на волнах, будто само море разгневалось на трусливых ревельских обывателей...
Дания! У многих на устах это слово. Но... если ты обрек на погибель свою родную мать, может ли мачеха питать к тебе любовь и доверие? Она должна ждать еще большего зла от такого приемыша. Трудно спасти того, кто сам добивается своей погибели.
Так думал Бальтазар.
Вчера в Ревеле появилась старая Клара, служанка Колленбаха. Она рассказала Рюссову о том, что русская девушка, та, что была в доме Колленбаха, жива и здорова и находится в русском стане под Тольсбургом. Она повенчалась с начальником порубежной стражи. Ее, Клару, они отпустили через рубеж беспрепятственно и дали ей на дорогу хлеба и денег.
Бальтазар поблагодарил бога за то, что хоть одним злодеянием у рыцарей стало меньше.
На днище опрокинутого челна сел он. От порывов ветра, от мелкой водяной пыли, освежавшей лицо, от рева волн ему становилось легче.
Это унылое, пасмурное небо, как нельзя более соответствовало его душевной скорби.
Бальтазар взглянул в сторону города, затем вынул из кармана книгу пророка Иезекииля, с которой последнее время не расставался, наугад раскрыл ее и стал тихо читать:
- "Так говорит господь бог: вот я на тебя, Тир, подниму многие народы, как море поднимает волны свои.
...И разобьются стены Тира и разрушат башни его. И измету из него прах его и сделаю его голою скалою.
...Местом для расстилания сетей будет он среди моря, и будет он на расхищение народам.
...И сойдут все князья моря с престолов своих, и сложат с себя все мантии свои, и снимут с себя узорчатые одежды свои, облекутся в трепет, сядут на землю и будут содрогаться и изумляться о тебе.
...И поднимут плач и скажут тебе: "Как погиб ты, город мореходцев, город знаменитый, который славился силою на море, и жители его, наводившие страх на всех обитателей его?!"
Холодный пот выступил на лице пастора. Судорожною рукой он сунул книгу опять в карман.
Буревестники метались над самою головою. Волны со звоном разбивались о громадные камни на побережье. Тучи ползли низко, почти касаясь поверхности моря; чудилось, они задевают верхушки башен на замке, обволакивая их своими черными косами. Море дышало холодной тоской, леденило кровь однообразным, унылым ревом... Серое, безотрадное, беспокойное небо!
Пастор закрыл глаза... Ему всего только тридцать три года, но лицо его изборождено морщинами и в волосах уже белеет седина. Он, немец, жалеет, что родился и живет среди немцев в эти дни позора и гибели любимой своей родины...
Как у себя дома, беззаботно перекликаются новгородские петухи на берегу Балтийского моря.
После нескольких дней ненастья наступила хорошая погода.
В шатре душно от первых же лучей восходящего солнца. Герасим поднялся с ложа, поцеловал спящую Парашу, оделся и вышел на волю.
Над взморьем играли белые орлы.
Они то сталкивались грудь с грудью, нахохлившись и часто взмахивая своими серебристыми крыльями, то начинали делать бесчисленные круги сверху вниз, как бы догоняя один другого, а затем с беспечно-самодовольным видом плавно разлетались в разные стороны, чтобы через несколько минут снова начать свой веселый поединок.
Палевые пески пышными косами раскинулись в тихой воде. В заливчиках между ними дымились клочья едва заметного тумана.
Под навесом у коновязи стоял Гедеон; приветливо заржал, увидев хозяина. Крупные, выразительные глаза его, показалось Герасиму, говорили: "Где же ты там пропадал?" Как бы стыдя Герасима, конь качал головой. Герасим чувствовал себя и в самом деле провинившимся.
Давно бы надо было встать и напоить коня.
Герасим ласково погладил его теплую шелковистую шею. "Недаром тя Паранька любит! Ишь гладкой!" И тут же поймал себя на мысли: "О чем бы ни думал, всегда приходит на ум Параша!" Ну, что ж! Теперь она его жена. Поп в Тольсбурге обвенчал их по-христиански. Теперь он оседлый порубежник.
Вчера ночью к стороже подобралась толпа всадников, пыталась врасплох напасть на станичников, да не тут-то было... Герасим вовремя вышел к ним навстречу. Произошел копейный бой на конях. Вот когда вспомнил Герасим московского стрельца, обучавшего его копейному бою. Ой как сгодилось! Он один выбил из седла несколько всадников, оказавшихся ревельскими конными кнехтами-датчанами. И остальные ратники поработали на славу. Только пять человек было ранено в засеке. А когда датчане обратились в бегство, в преследовании их приняла участие даже и Параша... Она ловко стреляла в них из лука. Достойная стрелецкая дочь!
Эсты, приходя на засеку, рассказывали, что из Дании в Ревель много наехало воинских людей и купцов. Датский король на словах хоть и не считает город своим, но не хочет его уступить и свейскому королю. Датский король и свейский враждуют меж собой и никак сговориться не могут, а теперь, видимо, свейский король не мешает датчанам плыть в Ревель. Он хитрит, бережет силы, а потом нападет на датчан.
- Теперешняя Ливония - что девица, вокруг которой все танцуют, сказал один бывалый эст, недавно приехавший в деревню к своим землякам из Ревеля.
Параша тоже проснулась. Наскоро оделась. Стали вместе умываться. Воздух чистый, легкий. Параша смотрит на море, Герасим старается заглянуть ей в глаза.
- Ну, что ты уставился на меня? - говорит она, отвертываясь.
- Стало быть, на тебя теперь и смотреть никак нельзя? - смеется он.
- Не насмотрелся!..
Параша идет к Гедеону, гладит его шею, а украдкой косится на Герасима.
- Ну, ну! Иди! Я не буду больше на тебя смотреть! - кричит он.
- Ты думаешь, я и впрямь застыдилась тебя? - храбро пошла она навстречу Герасиму, делая усилия над собой, чтобы не смутиться. - Оседлай коня! Я на море поеду. Купаться хочу.
Герасим послушно выполнил ее строгий приказ.
Параша ловко вскочила на коня и рысью поехала к морю. Несколько раз дорогою оглядывалась на Герасима, погрозила ему пальцем. Он провожал ее влюбленными глазами.
Герасим мечтал, чтобы станица у моря стала прочною русской землей, где бы он всю жизнь провел с Парашею и со своими детьми, которых пока нет, но... они могут быть!..
Невдалеке, освещенный восходом, горделиво высился замок Тольсбург. Красиво развевался на нем стяг с двуглавым орлом - стяг, с которым Герасим мысленно связывал всю свою и Парашину судьбу, свое боевое счастье и думы о долгой мирной жизни в будущем.
В Москве на Печатном дворе все оставалось по-прежнему. Иван Федоров и Мстиславец с товарищами продолжали трудиться над Апостолом.
Охима слегка похудела. Андрейку встретила она бурно. Сначала с восхищением осмотрела его статную в кольчуге и шлеме фигуру, затем крепко его обняла и поцеловала, а потом стала ругать. За что?! Ей думалось, будто он ей изменил... Она пристально глядела ему в лицо и со слезами в голосе говорила:
