Дьяки в непосильном усердии отбивали поклоны, разлохматились, искоса с подобострастием посматривая на царя.
После молитвы они обратились с земным поклоном в сторону царя и один за другим, склонив головы, вышли из палаты.
Наедине Иван Васильевич долго рассматривал письмо Христиана. Мял пальцами пергамент, смотрел через него на свет и с видимым удивлением покачивал головою. "Хитры немцы! - думал он. - Надо и нам такую бумагу!"
А в это время в приемной царя стоял у окна в ожидании приема хмурый Сильвестр. Косо посмотрел он на выходившую из покоев Ивана Васильевича толпу дьяков, поклонившихся ему холодно, вяло.
Узнав от окольничего, что его хочет видеть Сильвестр, царь поморщился.
- Пусти!
Сильвестр, войдя, усердно помолился на иконы, затем поклонился царю. Иван Васильевич холодно ответил ему поклоном же.
- Прошу прощения, великий государь!.. Осмелюсь обратиться к тебе, как и встарь, с добрым советом на пользу государства и твоей царской милости... Дозволь правду молвить!..
- Все вы ко мне приходите с правдой и говорите мне о ней. Но может ли правда моих подданных нуждаться в том, чтоб ее называли правдой? И найдется ли кто из моих людей, который бы, придя к царю, сказал: "Я пришел тебе говорить неправду"?
Иван Васильевич смеющимися глазами смотрел в растерянное лицо Сильвестра.
- Когда я был дитёю, меня восхищали слова о правде в устах моих холопов. Было отрадно их слушать. Но, когда у меня выросла борода и после того, как довелось мне видеть неправедное, злое, облеченное в словеса честнейшие, я захотел видеть честь и правду в делах. Однако говори, слушаю тебя! Садись.
Сильвестр опустился на скамью в простенке между окон, чтобы лицо его оставалось в тени. Он заговорил тихо, в голосе его слышалась обида:
- Святой псалмопевец царь Давид рек: "Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззакония, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут... Уповай на господа и делай добро..."
Царь поморщился.
- Опять ты, отче, поучаешь меня?
- Сам господь бог призвал меня охранять благоденствие и покой моего возлюбленного государя...
- Чего же ты хочешь?
- Волю дал ты малым людям, незнаемо откуда появившимся, безродным, невоздержанным, своевольникам, не почитающим древности... А старых бояр, подобных Телятьеву и покойному Колычеву Никите, позоришь, в опалу низводишь...
- Добро! - царь метнул гневный взгляд в сторону Сильвестра. - Ранее пугал ты меня чародействами, какими-то детскими "чудищами", сатанинскими проказами, ныне ты пугаешь меня моими верными слугами, преданным мне дворянством... Мнится мне, волшебство не столь страшно вам, как мои служилые люди... Ты о царстве думай. Коли ты да я состаримся, да умрем, кто-то должен на наше место ступить?!
Глаза Сильвестра расширились от удивления. Он почувствовал свое бессилие перед доводами царя.
- Мы тоже служим тебе верою и правдою...
- Плохо стали служить... Худо! Не вижу дела! Слышу одни укоризны. Скажи, что делает Владимир Андреич, мой брат и князь? На охоту ездит да на богомолье... А о чем вы в монастырях молитесь? Ты любишь правду, так скажи мне: о царе ли своем молитесь вы, о победах ли нашему войску? Спроси и матушку князя Евфросинию... Сколько раз проклинала она меня на молитве? Молви честно... Ответь мне! Ведомо тебе то?
Сильвестр поднялся со скамьи и, указав рукой на икону, сказал:
- Бог видит, нет против тебя умыслов у князя Владимира Андреевича, нет грешных мыслей против царского трона... Не верь изветам ласкателей! Чести добиваются они себе, губя других. Такое нередко мы видим кругом, государь!
Иван внимательно смотрел в лицо Сильвестру, перебирая четки на руке.
- Слова свои ты почитаешь "правдою"?
- Да! - смело сказал Сильвестр.
- Тот человек, который, видя тяжкий недуг царя, пытался перебить у его сына - законного его наследника - престол и не добился того, волен давать любую клятву в верности, но царь ему не поверит! Не его ли родительница, княгиня Евфросиния, говорила в те поры: "Присяга невольная ничего не значит". И не один мой брат почитает ту присягу неправедной, вынужденной, навязанной... Знаю я!
Сильвестр хотел что-то возразить царю.
- Государь! - воскликнул он.
Но Иван Васильевич перебил, нахмурившись:
- Буде! Не хочу я слушать вас... Не пугайте, не грозите, не малое дитя я!.. Бог царей в нужде не оставит! Не по своей воле владычествую я, а по воле всевышнего. Людей, преданных государю, есть много и без вас! Иди!
Сильвестр, побелев от гнева и обиды, поклонился и вышел из покоев царя, пошатываясь, дыша с трудом.
Первый раз так резко и властно говорил с ним Иван Васильевич за всю его службу при царе.
В эту минуту Сильвестр со всею ясностью понял, что время его ушло, что никогда уже более не быть ему влиятельным вельможею, каким был он два-три года назад. И в первый же раз у него появилось недоброе чувство к царю. Захотелось, чтоб царя постигло какое-либо горе, какое-то большое несчастье, чтобы Иван Васильевич вновь обратился к своим советникам. Не так ли было одиннадцать лет назад, когда сгорела Москва! "Пожар! Да, пожар!" Мысли пришли в смятение: "Хоть бы Ливонская война потерпела ущерб!" На ум пришла и хворь царицы Анастасии... "Может быть, умрет?! Ее братья, Романовичи, немало зла принесли и ему, Сильвестру, и Адашеву, и Курбскому, и всей "избранной раде".
Жаль царя, но что делать! Только беды направляют его на праведный путь!.. Это испытано. Надо поднять все силы против Романовичей, против выскочек-дворян, окруживших царя... Или победа, или поражение, позор и смерть! Все силы, чистые и нечистые, земные и небесные надо призвать на борьбу с царем.
Охваченный такими мыслями, возвращался к себе в дом, ничего не видя перед собой, широкой, размашистой походкой поп Сильвестр.
В Столовой брусяной избе, близ Благовещенского собора в Кремле, где в царском обычае было вершить посольские дела, сошлись царь Иван Васильевич и Алексей Адашев.
Царь и Адашев затворились в государевой горнице.
Первым повел речь Адашев. Лицо его было невеселое, унылое. Он даже как-то пожелтел. Пышные светлые волосы беспорядочно всклокочены.
- Не узнаю тебя, государь Иван Васильевич! Суров ты ныне и недоступен для своих первых советников, то приметили даже и литовские посланники. Возвеличиваешь ты людей Посольского приказа выше меня и помимо меня ведешь совет с Висковатым, с Федором Сукиным и другими, словно бы у Посольского приказа главы, кроме них, нет... Их возвеличиваешь, меня унижаешь...
Иван Васильевич перебил Адашева с усмешкой в глазах:
- Зеленые листья лавров, возложенные рукою царя на холопа, украшают главу его, но кровь холопьего рода не меняют... Из гноища, снизу, призвал я тебя веселить меня, бражничать со мной, помогать мне, но возвеличивать я тебя и не думал. Сны вам такие снятся, что вы - первые люди в царстве и что царь живет, как то угодно вам... Разбудил я вас, прогнал сновидение! Прошу простить! Возвеличиваю токмо сан самодержца, а людишек своих перебираю, как то мне вздумается... Старые мы с тобой друзья, а понять ты меня так и не можешь!
Низко поклонился Адашев.
- До самой кончины дней моих буду молиться за оказанную мне тобою, великий государь, честь. Но чести для верных холопов твоих мало. Им надобно оправдать ее великими, угодными царю делами, а я вижу, что дело, порученное мне, не по моей вине делается иными руками. У меня - честь, у Висковатого да у моих дьяков - твое доверие и твои поручения... Остался я с одной честью, но без дела... Непривычно мне так.
Иван Васильевич весело рассмеялся:
- То я и вижу! Честь тяготить вас начала, ибо на одном месте она, лукавая, застоялась!.. Честолюбцы подобны пьянице... Тот пьет вино, выпьет чарку, берет сулею, - мало! Хватает за жбан, а после за кувшин - опять мало! Лезет к бочке и, слава тебе господи, тут и опивается. Стали опиваться и вы, дружки мои! Жалко мне вас, а как удержать? Коль пьяницу оттащишь от бочки, он бесится, то ж и с честолюбцами... Трудненько царю с вами! Пожалейте его! Не жалуйтесь на обиды! Может ли царь до конца измерить степень заслуг ваших? И коли где он недомерит, где перемерит, не имейте обиды, ибо он царь, а не бог, а вы - слуги царства, но не токмо Ивана Васильевича...
- Честолюбцем я никогда не был, - вспыхнув от негодования, громко возразил Адашев. - Я думал и ныне думаю лишь о благе государства и о твоем, великий государь, благе!
- Думает о благе царства и о моем благе и простой мужик и черный люд из Дорогомилова... Тем сильно наше царство, но не велика в том заслуга царедворца!.. Как же не думать царедворцу о благе царя, коль из его рук он получает богатство и славу? Умный ты человек, Алексей, а говоришь дурость! Дела мне нужны прямые, полезные, а не славословие и клятвы.
- Тяжко, государь, близкому к тебе сызмальства человеку слушать это... Был ли я когда-нибудь льстецом? С малых лет ты меня любил за правду, а ныне отвернулся от меня, малым даешь большие дела, мне малые...
