- У-у, бесстыжие глаза! Ишь как смотрят!.. Пошто они у тебя красные?
- От дыма, от пыли, от ветра...
- От какого дыма?
- Постреляй из пушки, в те поры узнаешь!
Охима подозрительно покачала головой.
- Много баб видел?
- Ни одной!
- Вот ты и насмехаешься надо мной. Прежде того не было... Ты надо мной никогда не смеялся... Неужели ты не видел ни одной бабы?
- Видать видел, да што в том! - как-то неестественно зевнул Андрейка.
- А чего же тебе еще надобно?
Глаза Охимы почернели, округлились, как у хищной птицы, и голос ее стал похож более на шипение разгневанной орлицы.
- Охима!.. Никак слезы?
- О, Пургинэ*, накажи его!
_______________
* Гром.
- Чего ревешь? Чай, я не Алтыш! Нечего меня пытать!
Охима мгновенно перестала плакать.
- Не поминай Алтыша!
- Что так?
- Мне жаль его. Он - мордва, он не такой, как ты.
- Вестимо дело, кабы он был такой, как я, звали бы его Андрейкой, и глаза у него были бы такие же, как у меня, и волосы...
Охима вдруг набросилась на Андрейку, опять стала его целовать.
- Задушишь! - нарочито испуганным голосом закричал Андрейка. - Что ты! Опомнись! Пусти!
- Бестолковая я, не сердись! Нет! Нет! Ты все такой же, как и был... Такой же хороший!
- Ну, вот! А я уже собирался уходить. Изобидела ты меня!
- Ужели ты, Андрейка? Ужели это ты?
- Я самый! - гордо произнес парень, довольный тем, что его любят.
- О, спасибо богу, спасибо!
Охима прижалась к Андрейке. Он слышал ее взволнованное дыхание. Ему почему-то сделалось жаль ее. Почудилось даже, что он и впрямь в чем-то провинился перед ней.
Он крепко поцеловал ее.
- Сам царь приходил ночью к нам, будто стрелец... Думали, ночной обход... но то был не стрелец... Все узнали его... Что было! Все на колени упали... Испугались! Он рассмеялся, велел встать всем... Смотрел на работу Федорова и благодарил его, сказал, чтоб скорее сделали книгу... А меня ущипнул на дворе... Ох, какой он! Глаза, страшные глаза!
- Ты что? Уж не полюбилась ли ему?
Охима, как бы дразня Андрейку, с улыбкой произнесла:
- Не знаю... Федоров сказывал - полюбилась! Что же ты теперь на меня уставился? Не ради меня приходил царь. Из-за моря станки и бумага в Нарву идут... На коленях мы благодарили его.
Андрейка задумался: "Рано радоваться! Бог ведает, что будет! Дадут ли царю владеть морем? Против него и против моря уже в воеводских шатрах втихомолку ропщут. Надежи, мол, нет на такое дело. Справиться ли Ивану Васильевичу со всеми царствами? А уж опохмелиться слезами придется. Пугают людей шептуны. Вот и выходит, постой да подожди! А пушки лить надо, не мешкотно, а с усердием. Нужны хорошие, убоистые пушки! Нужно много таких пушек. И удивления достойно, как о том не думают люди!"
- Ты чего нахмурился? - толкнула Охима парня. - Столь долго не виделись, а ты каким-то бирюком сидишь!
- Эх, ты, Охима!.. Ничего ты не понимаешь! - вздохнул Андрейка. Сердце мое неспокойно... Нерадивы мы!
- Алтыш теперь, чать, долго не придет? Чего же ты кручинишься?
Андрейка грустно покачал головой в знак согласия.
- Долго... Боюсь, что и совсем сгинет... твой Алтыш!
Охима вскочила от удивления.
- Што ж ты! Никак разлюбил меня?
- Полно, Охимушка, садись! Не о том я! - вспыхнув, стал оправдываться Андрейка. - Попусту не шуми.
- Нет! Нет!.. Говори... Надоела я тебе, - плачущим голосом затараторила Охима, теребя его за руку. - Вот какой ты! А я думала, ты хороший! Я думала...
- Постой... Постой!.. Полно тебе! Уймись!
- А я-то!.. Я-то, глупая!.. День и ноченьку все о тебе думала!
Андрейка совсем растерялся.
- Да слушай! - громко крикнул он, зажав уши. - Чего не чаем, то может сбыться. Вот о чем! Вчера из Посольского приказа подьячий Егорка приходил, сказывал такое, што я и по сию пору не могу опомниться...
Охима села за стол, закрыв лицо руками.
- Все, видимо, идет по божьему веленью, а не по нашему хотенью, продолжал Андрейка тихим, печальным голосом. - Войне, болтал подьячий, и конца не предвидится... Пушек много будем ковать и лить. И народу будут собирать видимо-невидимо. Будто царь имел совет с боярами, а на том совете царь так разгневался, что стало ему плохо и под руки его увели в государевы покои... Несогласие! А врагу того только и надобно... Вот что! Города берем, а что из того выйдет, коли несогласие?
- Стало быть, тебя опять угонят? - взволнованно дыша, вцепилась в Андрея Охима.
- Да разве я о том? Глупая! Худых людей много около царя! Вот что! То одного воеводу посылает он в Ливонию, то другого, а иных в Москву возвращает... Ровности нет.
Шепотом Андрейка передал Охиме на ухо, что боярина Телятьева, того, что заставлял Андрейку стрелять плохим ядром, царь вернул с войны и будто в подклети у себя держит, пытает. А советники царские отстаивают Телятьева, наказаньем божиим царя пугают. Особливо Сильвестр.
- Ты меня-то пожалей... меня... глупый! Что тебе боярин? Нужен он нам! Туда ему и дорога!
Андрейка махнул рукой.
- Бабе хоть кол на голове теши, она все свое.
Обнял ее крепче прежнего.
- Давно бы так-то, - прижалась Охима к нему, оживившись. - О тех делах пусть старики судят да бояре, а ты со мной...
- Чего?
- У тебя иные дела есть. Ты молодой.
Рассмеявшись, Андрейка сказал:
- Эк, у тебя сердце, что котел кипит!.. Еще тот на свете не народился, чтоб ваш норов угадать...
- Буде! Ровно ребенок малый... Не угадать!..
Уходя на заре от Охимы, Андрейка, смеясь, сказал:
- Кто с вами свяжется, тот уж царю не слуга.
Охима лукаво улыбнулась:
- Приходи вечером...
Андрейка вздохнул.
- Э-эх, нам царь урок задал! Вся Пушкарская слобода над ним потеет... выйдут ли такие пушки, какие требует царь, не знаю!
- Придешь, што ль?
- Ладно, приду!
- Не "ладно", а приходи! На баб не смотри! Коли увижу, худо тебе будет.
- Какие бабы? - с невинным видом переспросил Андрейка. - Кроме пушек, я ничего не вижу. Пушку больше всех люблю!
Охима так сердито покачала головою, что Андрейке показалось, будто и на пушки ему нельзя смотреть.
С тяжелым вздохом, утомленный беседой с Охимой, хмуро почесав затылок, Андрейка ушел. "Ну и ну! Хоть бы Алтыш скорее приехал!" усмешливо подумал он.
За окном изморось. Серенький денек. Иван Васильевич сидит в своей рабочей палате, окруженный посольскими дьяками. Перед ним на широком нарядном пергаменте крупными черными завитушками раскиданы строки письма датского короля Христиана. В них тревога, гнев, мольба.
Лицо царя хранит суровое спокойствие.
- Думайте, что отписать королю.
Висковатый смотрел куда-то в угол и вздыхал. Никто не решался начать говорить первым.
- Изобидел меня король, но обиды не надо казать. О чем он просит? Пощадить немцев?
Царь улыбнулся. Зашевелились дьяки.
- Великий государь, - произнес Висковатый, - Христиан, его величество, пишет, что-де Нарва издавна принадлежит Дании. Будто датских королей признали своими владыками Эстония, Гаррия, Вирланд и город Ревель с давних пор. Дерзкое, несправедливое самомнение!
- Ныне поднимается в королях алчность, ненависть, вражда... - сказал Иван Васильевич. - Будут задирать они нас, неправдою и насилием досаждать нам, но... блажен миротворец! Не станем чинить обиды, скажем твердо: Нарва была и будет нашей! Воля божья отдать ее нам, и никто не должен стать нам на дороге.
Висковатый заметил, что лучше самому Ивану Васильевичу не отвечать на письмо короля Христиана. Ответить должен наместник Нарвы.
Царь одобрил это и продиктовал Висковатому, как надо королю ответить:
"Чужих пределов и чести не изыскиваем, но, уповая на бога прародителей наших, чести и вотчин своих держимся и убавить их никак не хотим. Еще великий государь и князь Александр Храбрый на лифляндцев огонь и меч свой посылал, и так было из поколения в поколение до мстителя за неправду, деда нашего государя Ивана, и до блаженныя памяти отца нашего великого государя Василия, а мне, смиренному преемнику их, подобает ли забыть их великие труды и заботы и пролитую кровь народа нашего и отдать землю ту неведомо кому, неведомо зачем? И пускай наш брат Христиан подумает о том и отстанет от бездельного писания, ибо мы не скупости ради держим лифляндские города, но ради того, что они - наша извечная вотчина. И огонь, и меч, и расхищение на лифляндцев не перестанет, покудова не исправятся, но мы, как и ты, у бога, сотворителя милости, просим, чтоб дал бог промеж нас бранной лютости перестать и доброе дело чтобы учинилося". Так ему, Иван Михайлович, и отпиши.
На лице царя было выражение удовлетворенности. Он поднялся со своего места.
Иван Васильевич вслух прочитал псалом: "Хвалите имя господне!.."
Псалом длинный, восхваляющий мудрость бога, "из праха поднимающего бедного, из брения возвышающего нищего, чтобы посадить его с князьями народа его..."
Дьяки в непосильном усердии отбивали поклоны, разлохматились, искоса с подобострастием посматривая на царя.
