5
Сусуман, 31 марта 1982
Дорогие друзья!
Прошу извинить меня за этот мятый, непристойного вида листок бумаги, на котором пишу. Случилось так, что у меня образовалось сейчас (в рабочее время) пол свободных часа, а ничего другого под рукой нет. (А, вообще, никаких проблем с бумагой, конвертами и т. п. для меня давно уже – благодаря Светочке – не существует.)
Я получил несколько дней тому назад Ваше письмо от 16 марта – лишнее подтверждение тому, что эта дата не стерлась в памяти немногих. Благодарю Вас от души; особенно же, дорогой Сережа, меня волнует и трогает Ваше заботливое отношение к Лидии Владимировне, для которой эти регулярные визиты друзей и участливое человеческое слово значат сейчас гораздо больше, чем это можно вообразить. Собственно, у нее сейчас вся жизнь сводится к этим беседам, которые и оживляют ее, и скрадывают бесконечно длящееся, мучительное ожидание. Кончится ли для нее (иначе: дождется ли)? Развитие событий вокруг меня в колонии и те далеко поставленные цели, которыми, оказывается, и по сей день вдохновляются устроители моего «дела», заставляют меня самого вновь и со всею остротою повторять «проклятые» вопросы (и увы! более чем обоснованные, ибо они не возникли бы, не будь для того конкретных фактов и поводов).
Вам, должно быть, известно, что я уже 3 февраля обратился с заявлением в прокуратуру г. Сусумана, в котором просил прокурора по надзору явиться ко мне в колонию с тем, чтобы я мог вручить ему свою жалобу (о событиях 1–3 февраля), а также осветить ряд иных обстоятельств, связанных с моим пребыванием в ИТК–5. 10 февраля я вторично обратился по тому же адресу с аналогичным заявлением (на этот раз – в запечатанном конверте, опущенном в ящик при свидетелях). Это заявление было официально отправлено (т. е. через спецчасть колонии) 16 февраля. Не получив ответа из прокуратуры в течение двух недель, я в третий раз отправил заявление (написано 2 марта, отправлено из колонии – 11-го). И лишь после всего этого, 18 марта, ко мне пришел прокурор по надзору из Сусуманской райпрокуратуры т. Нейерди. Я вручил ему свою (давно уже написанную) жалобу, заявление от 5 марта, в котором перечислены незаконные действия администрации в отношении меня и содержится просьба изолировать меня от других осужденных (ибо от осужденных то и дело требуют «данных» обо мне), и, наконец, – подробную и обстоятельную жалобу в ЦК КПСС (во 2-й сектор Особого отдела по борьбе с беззаконием). Последний документ я дал прокурору с тем, чтобы он мог составить себе представление о моем деле в целом. Он взял все это, обещал прочитать и придти через несколько дней – «для разговора». Но вместо него пришел другой – прокурор по надзору из Магаданской областной прокуратуры. Это было 24 марта. В течение двух с лишним часов я рассказывал ему о моих делах и обстоятельствах (начиная с Ленинграда и кончая Сусуманом). Он выслушал меня очень внимательно и, не слишком обнадежив, ушел, пообещав придти еще раз. Но больше ко мне никто не приходил. Таковы мои новости.
Склонен думать, что приход ко мне обоих прокуроров был вызван не столько моими отчаянными заявлениями, сколько теми конкретными энергичными мерами, которые были предприняты в марте «с воли» – мамой и нашими друзьями.
Что и как будет дальше, сказать сейчас очень трудно. Я, несколько отстранившись от собственных забот, жду сейчас со дня на день известий из Горького. И если только я получу оттуда долгожданную весть, быть может, впервые смогу тогда остановиться, перевести дух и даже позволить себе немного расслабиться. Впервые – за 15 месяцев неостановимого, нестерпимого гона.
Очень надеюсь, что вы навестите Светочку, как только (и если) она объявится в Питере. У бедной моей девочки, насколько могу судить по ее письмам и телеграммам, под конец совсем начали сдавать нервы. И ей, как и маме, очень нужны сейчас эти инъекции успокоительных дружеских бесед…
О делах научных и литературных (на фоне дел уголовных) думать не приходится. В 4-й том Л[итературного] Н[аследства] верится слабо, уже писал Вам почему. Но насчет этого я беспокоюсь меньше. «Будет туман – прорвемся» – есть и такое присловье.
От вас я узнал, что Петр Исаакович [Консон] вернулся в строй. Ну что ж… О том, что с ним стряслась беда, я узнал лишь где-то в ноябре от Толика [Белкина]. Сам же он не писал мне ни разу (что, впрочем, от него и не требуется). Рад, что он навестил Вас. Но было бы еще лучше, если бы он навестил мою маму, которая в течение нескольких лет видела в нем одного из самых близких моих друзей!
Сереженька, я хочу вновь обеспокоить Вас указанием на издания, которые, быть может, еще доступны (для Вас). Живо интересуют меня очерки о Чехове и русском реализме, исполненные Г.А. Бялым (Л.: Наука, 1981); далее – библиография работ П.Н. Беркова. 1896–1969 (М.: Наука, 1982; эту книжечку можно, думаю, попросить для меня у Нат. Кочетковой) и, наконец, книга А. Хватова о Литературном музее Пушкинского Дома (Л., 1982). Есть еще такое издание: «Русская наука о литературе в конце XIX – начале XX века» [Монография ИМЛИ под ред. П.А. Николаева] (М., 1982), но состав его и содержание мне неизвестны. Если это серьезно, то захватите и для меня экземплярчик.
Все это, как я писал Вам в одном из писем, отнюдь не обязательно. Просто чтобы Вы знали – на всякий случай.
О встрече с Вами я думаю покамест как об очень далекой, почти еще несбыточной радости. И вечера на берегу Ладожского озера тоже отступают в далекую блоковскую даль. Единственная реальность на ближайшее время – письмо, которого буду ждать от Вас с нетерпением.
Обнимаю Вас и желаю Вам блага.
Ваш К. А.
Поклон от меня С.В. Белову.
Лидия Капралова
Лидия Федоровна Капралова, библиограф, многолетний сотрудник Публичной библиотеки; с Константином Марковичем познакомилась еще в 1960-е годы в стенах Ленинградского университета. Близкий друг семьи Азадовских; заботилась о Лидии Владимировне, занималась (вместе с В.А. Санниковой, сотрудницей Публичной библиотеки) упаковкой книг в квартире Азадовских в начале 1981 года.
Переписка с Капраловой в 1981–1982 годах по количеству писем значительно перевешивает переписку Азадовского с другими корреспондентами.
6
г. Сусуман, 12 сентября 1981 г.
Дорогая Лида!
В начале июня, еще в Ленинграде, я получил твое письмо, которое доставило мне огромную радость. Сразу вспомнились наши последние встречи и беседы, а затем мне стало тоскливо и грустно: я подумал о том, что мне еще долго не придется видеть тебя и ходить в любимую мной Публичку, рыться в каталогах и обращаться за справками к всесведущим библиографам. Да, что и говорить, – резко и трагично повернулась жизнь. Самое страшное, конечно, в том, что вместе со мной пострадали два ни в чем не повинных человека. Особенно тяжело приходится маме – хватит ли у нее моральных и физических сил вынести до конца это испытание?!
Не говорю уже о том, что я осужден безвинно, за преступление, которого не совершал… Это особый и трудный вопрос. Разумеется, ни один нормальный человек и не смотрит на меня как на новоявленного наркомана, и в твоем письме я нашел тому еще одно подтверждение. Однако большинство все еще считает, что суть и подоплека моего дела – идеология, тогда как в действительности все, увы, гораздо прозаичнее и проще, ибо мой арест – лишь ответ на мои собственные действия против воров и расхитителей в ЛВХПУ им. В.И. Мухиной, нашедших себе, к сожалению, в Ленинграде высоких покровителей. Обо всем этом я подробно пишу сейчас в своей надзорной жалобе, адресованной в Верховный Суд РСФСР и Прокуратуру РСФСР. Но не уверен, что и там пойдут на то, чтобы разоблачить ленинградское начальство… Придется, видимо, апеллировать к еще более высоким официальным лицам.
Из маминых писем мне известно, Лидочка, какое живое и искреннее участие ты приняла в моей судьбе и какую неоценимую помощь ты оказала маме в трудный момент. От всего сердца благодарю тебя за сочувствие и помощь и не знаю, как это выразить словами. Очень прошу тебя передать мою глубокую признательность Вале [Санниковой] – ее доброе отношение тронуло меня очень глубоко и остро. Я представляю себе, какую огромную и нелегкую работу вы проделали вдвоем! – ведь за последние годы книг у меня скопилось множество…
Как и когда я вернусь к научной и литературной работе – это покамест вопрос риторический. Очень боюсь «деквалифицироваться», отстать, потерять то, что еще до недавнего времени так прочно держалось в памяти. Вот уже девять месяцев, как я ни разу не видел «Книжного обозрения» и плохо осведомлен о том, что ценного и важного для меня появилось в печати. Ничего не знаю и о судьбе собственных работ, в том числе – большой публикации «Блок и Клюев». В связи с этим у меня к тебе небольшая просьба. В ноябре 1980 г. я сделал две работы о Достоевском и отдал их Серг[ею] Влад[имировичу Белову]. Не могла бы ты поинтересоваться у него, как с ними решено поступить. Если они обе отклонены, то пусть С.В. заберет машинопись и держит ее у себя. И, кстати, передай ему от меня дружеский привет.
