11
16 апреля 1982
Дорогой Костя,
давно уже не приходилось мне писать Вам, хотя все эти месяцы я был в курсе Ваших дел, знакомясь со всеми поступавшими от Вас известиями. Понимаю, что все мои прежние призывы к особой осмотрительности были излишни и что это для Вас самоочевидно.
Стоит ли говорить, как тяжело воспринимали мы все сообщения о тревожных симптомах, окрасивших Вашу и без того тяжелейшую ситуацию. Вы знаете, что хлопоты вокруг Вашего дела не прекращаются; в частности, в апреле прежние Ваши заступники вновь обратились с просьбой разобраться в Вашем деле – в инстанцию, на которую, может быть, имеет смысл возлагать какие-то надежды…
Позавчера мы вновь увиделись со Светланой. Для нее, слава Богу, наступил прежний круг обычных мирских забот (акклиматизация в городе, трудоустройство и т. д.). Внешне она (не работая последнюю неделю в Горьком, а лишь подписывая бумаги) восстановила свой прежний, так хорошо знакомый облик, элегантна, свежа, фактически не несет на себе отпечатка последних полутора лет своей жизни; внутренне же, конечно, очень изменившийся человек, помудревший и окрепший в своих самых лучших душевных качествах. Думаю, что и для Вас, в Вашем остром и чреватом переменами положении, немалое облегчение то, что она, наконец, вернулась в «нормальную» жизнь.
О «Лит. наследстве», к сожалению, ничего нового сообщить не могу, давно не имел от них никаких известий. Знаю только, что корректуры 3-й книги долго держал и правил [В.Р.] Щербина, но [публикация из дневника. – П.Д.] Фидлера, сколько знаю, эта правка не коснулась. Отложил для Вас экземпляр только что вышедшей третьей книги о Пушкинском Доме (статьи, документы, библиография). Эволюция нашего учреждения неуклонно продолжается в том направлении, о котором Вы помните еще по 1980 году, и впереди есть реальные шансы продолжать свои «труды и дни» вне его стен; правда, блоковское издание является еще каким-то более или менее прочным плацдармом, но и оно, при желании, может не остеречь от определенных решений, если таковые будут настойчиво вынашиваться… Все это, разумеется, пока только сослагательное наклонение, и, хочется надеяться, таковым и останется. Во всяком случае, все это – совсем не в той системе координат, к которой Вы вот уже полтора года принуждены привыкать. Всем сердцем уповаю на то, что мы увидимся в этом году. Мужайтесь, Костя, помните прежде всего о необходимости сохранить свое здоровье.
Таня Вам кланяется.
Сердечно Ваш Ал. Лавров
Дмитрий Максимов
Дмитрий Евгеньевич Максимов (1904–1987), выдающийся историк русской литературы. Главной темой всей его жизни была поэзия русского символизма (творчество Брюсова, Блока, Андрея Белого). Вероятно, он мог бы стать биографом и других русских символистов, но эпоха не предоставила ему свободы выбора. Будучи профессором Ленинградского университета, Дмитрий Евгеньевич долгие годы вел на филфаке Блоковский семинар, из которого вышло немало будущих исследователей Серебряного века. Азадовский еще студентом слушал курс Максимова по русской поэзии начала XIX века. Сближение профессора с бывшим студентом, обернувшееся дружбой и совместной работой, произошло позднее. В начале 1970-х они подготовили для «Литературного наследства» (т. 85) обширное исследование, посвященное символистскому журналу «Весы».
Лагерная переписка с Д.Е. Максимовым имела для Константина Марковича большое значение: ведь даже в 1980-е годы не каждый мог позволить себе такой шаг, как написать письмо осужденному… И то, что Дмитрий Евгеньевич, который сам в 1930-е годы пережил испытание ссылкой, не отступился от него, оказалось большой психологической поддержкой.
Хотелось бы сказать о Дмитрии Евгеньевиче много слов в превосходной степени, но оставим читателя наедине с письмами.
12
12 октября 1981
Дорогой Костя – горячий привет Вам из Ленинграда. Радуюсь, что появилась возможность к Вам написать. Но и до сих пор, пока пора писем еще не пришла, я и мы много думали о Вас, точнее, думали все время и очень за Вас болели и продолжаем болеть. Сейчас предпринимаются новые, очень серьезные шаги, направленные к восстановлению справедливости. Хочется думать, что они приведут к положительным результатам.
Саша [Лавров] показывал мне Ваше недавнее письмо, написанное бодро, с полным присутствием духа. Хорошо думать, что Вас не покинули стойкость и мужество. Хорошо, что Вы так живо интересуетесь литературными делами. 3-й и 4-й выпуск Литнаследства [посвященные А. Блоку] еще не набираются, и, может быть, еще не все шансы потеряны. А кроме того, на 1982 г. планируется новый блоковский сборник, в котором, возможно, найдется место – если в Литнаследстве не выйдет – и для Вашей работы. Что же касается новых выходящих изданий, то они для Вас резервируются. Среди них – и только что вышедшая моя книга о Блоке – 2-е издание с небольшими дополнениями.
Не так давно был у Вашей мамы и нашел ее в состоянии вполне удовлетворительном. Мы очень оживленно разговаривали. Переживая Ваше дело, она интересуется всем другим и очень трезво обо всем рассуждает. Я нашел ее не только в «полной форме», но даже красивой. Ваши молодые друзья о ней заботятся очень и рады помогать ей во всех смыслах. Особенно я вижу это на примере Саши, человека в высшей степени достойного и заслуживающего самой высокой оценки по всем линиям.
Сегодня он зашел ко мне, после того как проводил Светлану на вокзал в Горький. Ей трудно, но трудности в пределах ее возможностей, и она справляется. Я понял, что и в ней есть присутствие духа. Есть надежда, что и жилищные ее дела могут быть разрешены благоприятно.
О том, какие потери понесла филологическая наука, Вы знаете, наверно. Умер М.П. Алексеев и Стеблин-Каменский. Погибла любимейшая дочка Дм. Сергеевича [Лихачева] – Верочка (под колесами машины). Отец ее в ужасном состоянии. Она была лучшим его другом и произведением его творчества. Оправится ли он хоть отчасти, неясно.
Желаю Вам больше надежды и такой же стойкости, как до сих пор.
Крепко Вас обнимаю и думаю о Вас. Л[ина] Як[овлевна] очень Вам сочувствует.
Напишите и мне.
Ваш Д. Максимов
13
Сусуман, 22 октября 1981 г.
Дорогой Дмитрий Евгеньевич!
Вчера получил Ваше письмо от 12 октября и был ему несказанно рад. За последние десять месяцев не раз и не два я вспоминал и думал о Вас. Уже давно, в одном из своих писем, мама передавала мне от Вас привет, а теперь, наконец, меня достигли Ваши собственные строки. При виде Вашего почерка, при виде текста, отпечатанного на Вашей хорошо мне знакомой машинке, многие воспоминания нахлынули на меня, и весь вечер я находился в каком-то радостном возбуждении. Я живо припомнил, в частности, наше первое знакомство, которое состоялось в 1960-м году… на экзамене по русской словесности начала XIX столетия. Я, помнится, отвечал Вам тогда поэзию Жуковского и все время пытался свернуть на немецких романтиков (уже тогда я хотел писать о них – главный из многих моих неосуществленных сокровенных замыслов!). Вы внимательно и, как мне казалось, не без интереса слушали мой ответ, изредка задавали кое-какие вопросы. Думалось ли Вам тогда, что через двадцать с лишним лет вам придется писать мне в Магаданскую область?!
Последний год оказался для меня исключительно насыщенным: я проехал через всю страну, многое, очень многое видел, слышал и пережил. Писать об этом мне сейчас трудно да и незачем – ведь основное Вы и сами знаете. В той драме, которая разыгралась со мной и вокруг меня, самым тяжелым для меня было и остается нынешнее положение мамы… Я знаю, что друзья заботятся о ней и ведут себя воистину героически, и, тем не менее, мысли о маме неотступно владеют моим сознанием, и никуда мне от них не деться. Спасибо Вам, дорогой Дмитрий Евгеньевич, что Вы навестили маму и морально поддержали ее!
Очень беспокоит меня также и Светлана, несмотря на то что положение ее – внешне – изменилось к лучшему. Вы правы, в ней есть присутствие духа; все эти месяцы она держалась и держится молодцом, но я-то знаю, какое у нее хрупкое и ранимое сознание, как легко поддается она приступам ужаса, паники и отчаяния. (В феврале и марте, в Крестах, мне ежедневно и настойчиво внушалось, что она сошла с ума, и я, стыдно признаться, почти поверил в это.) Сейчас она провела неделю на берегах Невы, и я очень надеюсь, что любовь и трогательная забота, которой окружили ее друзья, сама ситуация, которая налагает на нее определенную ответственность, помогут Светочке продержаться до конца срока на волжских берегах.
Научные и литературные мои дела пришли за эти месяцы в полный упадок. Работать в тех условиях, в коих я пребываю, практически невозможно; нет времени, нет книг, нет даже письменного стола и стула. Еще в Ленинграде я попытался записать некоторые из своих мыслей о трагическом конфликте в литературе – тема, как Вы понимаете, гигантская и неплохо изученная (на Западе). Чтобы справиться с ней, надо прочитать огромное количество разного рода произведений. (В частности, я очень плохо знаю русскую трагедию начала XIX века, Озерова, Катенина и др. – уроки Ваши, увы! со временем стерлись в памяти.) Но я набросал с грехом пополам «концептуальную» часть и не теряю надежды, что мне когда-либо удастся переделать набело сей черновой набросок.
