Тебя же, Лидочка, я, как и прежде, прошу иметь меня в виду, если на пути твоем возникнет какая-либо ценная библиография. Что мне нужно и что меня интересует, ты ведь прекрасно знаешь.
И главное: не оставляй вниманием мою маму, которой, повторяю, приходится сейчас хуже всех. Да и состояние ее как моральное, так и физическое, судя по ее письмам, очень ненадежное. Любые слова поддержки, не говоря уже о чисто практической, бытовой помощи, для нее сейчас как воздух, важнее воздуха.
Я буду бесконечно рад каждому письму от тебя, ибо письма «оттуда» (т. е. с воли) – единственное, что мне осталось. (Свиданий я ведь практически лишен – надолго и начисто.) Сам, правда, я никому не пишу, но на каждое полученное мной письмо отвечаю исправно…
Твой К.
7
Сусуман, 7 ноября 81 г.
Лидочка, дорогой мой друг!
Благодарю тебя за письмо (со стихами), полученное мной пару дней назад. С интересом читал я и перечитывал твои строки, повествующие о «дамском рукоделии» в Отделе рукописей ГБЛ, и взгрустнулось мне, ибо из всех известных мне архивов я более всего любил работать именно в этом опрятном и удобном рукописном отделе, где все содержалось в порядке и не было «крайностей» по отношению к посетителям. (Теперь там, увы! многое изменилось – пришло новое руководство.)
За последние недели я получил немало писем, рассказывающих мне о разных событиях питерской и московской жизни, но прежде всего – о маме, которую помнят, навещают, поддерживают. Я чувствую себя теперь немного спокойней, чем раньше, но все равно тревога за маму не покидает меня. Из ее писем мне видно, как нелегко даются ей то хладнокровие и та выдержка, с коими она несет ныне свой крест.
О том, как протекает нынешняя моя жизнь, ты имеешь представление, пусть самое общее; о деталях писать не буду – их подскажет твое воображение. Главное неудобство здешнего существования – лютые морозы, которые, достигая в ноябре минус пятидесяти, держатся на этой черте до марта. (Сусуман в переводе с местного, эвенского языка означает «долина холода».) Сейчас уже мороз упорно держится на тридцати градусах ниже нуля. Правда, воздух здесь, в отличие от нашего, балтийского, очень сухой и чистый (не «простудный»), но теплее от этого все равно не становится.
Лидочка, я тоже бывал в Загорске, два раза в жизни. Один раз ездил с очень сведущими людьми, сам будучи еще весьма молодым человеком. Они мне многое объясняли, показывали. Было это в середине 60-х гг., и многое там выглядело не так, как сегодня. А второй раз я побывал там два года назад и вынес немало впечатлений, в том числе и негативных, ибо это место ныне чересчур «замузеено». У меня там есть знакомые, очень образованные люди; о беседах с ними я часто вспоминаю в последнее время с волнением и благодарностью. И многое, чего я не понимал тогда, в своей обычной суете и повседневности, открывается мне теперь, когда наружная моя и внутренняя жизни текут раздельно, каждая сама по себе, и первая не мешает второй и не тяготит ее, как было прежде. Странно подумать, но внешняя несвобода почему-то способствует проявлению сокрытых прежде импульсов, их высвобождению… Об этом мне хотелось бы написать тебе многое, но нет возможности.
Благодарю тебя за стихотворение [Иосифа Бродского], которое, впрочем, я и сам держу в памяти уже приблизительно двадцать лет и очень люблю. Хорошо помню его в авторском исполнении в тот вечер, когда я впервые познакомился с ним. Помню и много других его строк, хороших и разных, и относящихся к разному времени. «Сжимая пространство до образа мест, где я пресмыкался от боли…» И многое другое.
Лидочка, вспоминай обо мне, но излишне не тревожься за меня, не надо. После этапа и того кризиса, который я пережил (верней сказать: до которого был намеренно доведен) в феврале – марте я чувствую себя крепче. Я вжился в эту систему и свыкся с ней, научился не замечать того, что первоначально больно било меня по ушам, глазам и нервам. Единственное, за что я постоянно и глубоко переживаю, это, конечно, мама. Прошу тебя все о том же – навещать ее время от времени, чтобы она неустанно чувствовала близ себя заботу и внимание. (Впрочем, я напрасно повторяюсь в письмах: и ты, и другие друзья помнят об этом и без моих напоминаний.)
О книгах я уже писал тебе ранее и добавить мне нечего. Мне достали оба тома «Лит. наследства» (блоковского), «Лерм[онтовскую] энциклопедию» (где, кстати сказать, две моих статьи), «Ежегодник Рук[описного] отдела ИРЛИ» (без двух моих статей, о чем я очень сокрушаюсь), справочный том к «Яснополянским запискам» [Д.П. Маковицкого]. Тебя же, Лидочка, прошу «курировать» меня в плане библиографии, малотиражных изданий (ГПБ, ГБЛ) и т. д.
Ну вот, пора прощаться. Мир тебе и благодарение за все, что ты для меня делала и делаешь. Мой душевный привет Валечке [Санниковой] и Валентину Александровичу [мужу Л.Ф.]. И еще – Городу, по которому ты бродишь и который мне часто снится. «В Петербурге мы сойдемся снова…»
Твой К.
8
8 января 1982
Костя, дорогой, здравствуй!
Спасибо большое за новогоднее поздравление, из такой холодной дали ты находишь возможность порадовать меня добрыми словами. Сейчас, когда уже большие события в твоей жизни свершились, я поздравляю тебя со всеми вместе. Заранее боялась, т. к. человек я суеверный, мнительный, боялась спугнуть, предвосхитить. Так что – с женитьбой, Новыми Годами (н[ового] ст[иля] и ст[арого] с[тиля]), с Рождеством поздравляю сразу и желаю тебе только здоровья и терпения. Сейчас, когда Светлана Ивановна уже в Горьком и все обошлось или прошло, если можно сказать, благополучно, еще ярче понимается, какие подвиги вы совершаете, и не только нравственные. Что такое перелет на Дальний Восток, я немного представляю, т. к. иногда летаю к маме на Сахалин. Одна дорога чего стоит, а у С[ветланы] И[вановны] все осложнено было. Я, к сожалению, не повидала ее, она ведь очень занята делами, когда приезжает. Говорила с ней лишь по телефону. И по ее звенящему от ликования, счастливому голосу поняла, как она счастлива прежде всего тобой. О своих переживаниях, физических и эмоциональных нагрузках за это время она не говорит ни слова, а ведь это такой груз. Только о тебе. Так что, Костя, дорогой, если еще и справедливы слухи, что Светлана Ивановна еще и красива необыкновенно, это дамские сплетни, то я рада за тебя, что у тебя столь героическая жена, и дай вам Бог скорее и навсегда быть вместе. Эта поездка, и особенно подробный рассказ о ней, и особенно вид счастливой невестки в Лидию Владимировну вдохнули новые силы. Я видела ее 2 янв[аря], говорила по телефону 7 января и радуюсь за нее. Мама твоя очень благородная женщина, и я целую ей руки. Радость в ее положении сейчас самое лучшее лекарство, поэтому поездка Светланы Ив[ановны] была кстати.
Все, что я услышала о тебе, еще раз подтверждает слухи о твоем мужестве и благородстве в этой трагической ситуации. За что опять-таки огромное личное спасибо, ибо ваши поступки, поведение, вся трагичность жизни вашей для меня лично и, хочу надеяться, и для других – большая ежедневная моральная поддержка, т. к. теперешняя жизнь наша, если не внешне, то внутренне, нуждается в таких струях именно человеческого, настоящего, поскольку много вокруг, кроме липкой суеты, еще и печальных обстоятельств. Лично мне всегда нужны сравнения, и часто я теперь свою жизнь и поступки ежедневные сверяю по сусуманским часам. <…>
Не осуждая позднего раскаяния. Не искажая истины условной, ты отражаешь Авеля и Каина, как будто отражаешь маски клоуна. Как будто все мы – гости поздние, как будто наспех поправляем галстуки, как будто одинаково погостами покончим мы, разнообразно алчущие. Но, сознавая собственную зыбкость, ты будешь вновь разглядывать улыбки и различать за мишурою ценность, как за щитом самообмана – нежность. О, ощути за суетностью цельность и на обычном циферблате – вечность. Пишу [ «Сонет к зеркалу» Бродского] по памяти, поэтому знаки расставь сам, ведь ты помнишь их мелодию. С тех далеких дней я что-то больше поэзии не запоминаю. Иногда в журналах попадается проза.
Кстати, Костя, ты не обращаешься ни с какими просьбами. Пожалуйста, почту за честь. О маме не тревожься. Она ждет тебя, и чем можно мы помогаем ей. Смогу ли я посылать тебе бандеролью «Литературную газету» или сохранить до тебя? Получил ли ты посылку, послали 9 декабря. Пиши, дорогой Костя, помним тебя. Валечка молится за тебя. Валентин Александрович, когда я впадаю в панику по поводу, каково тебе при –50º С, успокаивает меня, говорит, что ты хоть и филолог, и поэт, и эстет, но, черт возьми, мужчина. Я верю ему и надеюсь. И хотя здесь тоже –20º, не жалуюсь. Бог с тобой. Береги себя.
Лида.
Александр Лавров
Александр Васильевич Лавров, филолог, текстолог, исследователь русской литературы начала ХХ века (ныне – академик), близкий друг Азадовского с начала 1970-х годов, его соавтор по ряду работ, среди которых – фундаментальное исследование «Переписка В.Я. Брюсова с М.А. Волошиным» (1994). С 1971 года – сотрудник Пушкинского Дома. После ареста и осуждения Светланы и Константина Азадовских принимал (вместе с женой Татьяной Павловой) непосредственное и деятельное участие в защитных акциях; инициировал (вместе с С.С. Гречишкиным) ряд писем в поддержку Азадовского.
