кто заставляет забыть горести, кто побеждает все тяготы… Я из тех, кто отгоняет боль, осуществляет мечты, удовлетворяет желания… Я – сладость молодости… Я – покой старости…»
Долго и сладко распевал сон свои песни, ублажая слух сына Абу…
Налившиеся свинцом веки Алхаста медленно сомкнулись. Голова упала на грудь. Шепот сна, сливаясь с последними проблесками тающего сознания, воздушным одеялом окутал мозг, парализовав его. Четки в руке застыли. Тело Алхаста дернулось, как бы пытаясь удержаться в сидячей позе, и тут же, словно сраженное пулей, завалилось на бок…
Сон одолел Алхаста…
Внешность – отражение внутренней сути…
Алхаста усадили в мягкое кресло. По самое горло обмотали красной простыней. Пригласили какого-то старого, старше даже самой старости, дряхлого человечка. Он настолько мал ростом и так неуклюж, что невозможно смотреть на него без снисходительной улыбки. Глаза все время бегают. Они не хитрые, нет, трусливые. Настолько, что, кажется, их может навеки закрыть даже комариный писк. Кожа старичка коричневая, на лице какие-то рисунки, выведенные черной краской. Смысл их непонятен для обитателей этих краев. Голова гладко выбрита. Подбородок гол, усов тоже нет. Ни на подбородке, ни под носом нет даже намека на то, что там когда-либо была хоть какая-то растительность. «Безволосый… Коварство… Предательство…» – почему-то проносится в голове Алхаста. Но вслух он ничего не говорит, потому что ему ничего еще не ясно.
На старике длинное, до пят, платье такого же цвета, как и простыня, в которую укутали Алхаста. В руках у него нож и ножницы.
– Он приглашен, чтобы привести тебя в надлежащий вид, – слышит Алхаст голос откуда-то из-за спины.
Это кто-то из товарищей Алхаста, из тех, кого он знает с самого детства. Он не может вспомнить его имя, не может обернуться, чтобы связать голос с образом, но это точно кто-то из хорошо знакомых, и даже близких. Из тех, кто частенько захаживал к нему домой, сидел с ним за одним столом. А может, ходит к нему и сейчас. Но Алхаст, как ни силится, не может узнать его… Чья-то воля довлеет над его памятью, открывая только те ячейки, которые нужны ей, но не Алхасту.
Голос старичка неприятен слуху и писклив, как чрезмерно натянутая струна. Он то тянется одной бесконечно долгой нотой, то внезапно обрывается. Старичок декламирует какие-то стихи на чуждом наречии, который ни единым звуком не схож с родным языком Алхаста. Он с первой же секунды возненавидел этот голос. Но, как и прежде, вслух ничего не говорит… просто не знает, что сказать.
Наконец, прекратив это противное пение, старик начинает стричь его.
Алхаст не видит его манипуляций, перед ним нет даже зеркала, одна лишь белая стена…
Отрезав немного волос, старичок смачивает голову Алхаста. Снова берет ножницы. Снова стрижет, снова смачивает. Алхаст видит падающие на пол свои волосы… мокрые волосы. Дыхание старичка щекочет ему затылок. Иногда тот что-то бурчит себе под нос.
Старичок куда-то уходит и тут же возвращается с какими-то красками. Потом приносит еще что-то.
– Уже заканчиваем, Алхаст, – произносит все тот же знакомый голос.
«Кто-то из хорошо знакомых и довольно близких, – снова отмечает про себя Алхаст. – Но кто же?..»
Через какое-то время, когда Алхаст начал уже терять терпение, старичок на своем языке торжественно возвещает о чем-то и отходит. Он со стороны внимательно смотрит на него и, довольный результатом своих трудов, замирает в позе ожидания, надеясь на щедрое вознаграждение за старание. И таинственный товарищ Алхаста, кажется, тоже доволен его новым обликом.
Алхаст просит принести зеркало. Тут же перед ним устанавливают огромное трюмо. Он встает перед ним и внимательно смотрит на свое отображение.
Тот, кого он видит в зеркале, не Алхаст… Это точно не младший сын Абу. Этого человека он никогда не видел. Более того, он даже не слышал, что у человека может быть такой облик.
Коротко, даже чересчур коротко остриженные волосы поредели, будто их пропололи, оставшиеся склеены в жиденькие снопы по десять-двадцать волосинок. По бокам, над самыми ушами, волосы даже не тронуты ножницами. Они свисают по вискам, словно кокетливые локоны терских девчат. За мочкой каждого уха по четыре тонких, коротких косички. Они не свисают. Косички безобразно торчат в разные стороны, будто свитые вокруг металлических прутьев. Лоб разрисован какими-то знаками, которые рождают сомнения по поводу происходящего.
Из зеркала на него смотрит не Алхаст. Он не соплеменник ему, не единоверец, даже не с одной с ним планеты.
Все чистое и светлое, что Алхаст взращивал и лелеял в себе, в своих мыслях и мечтаниях, вдруг погасло под чьим-то мокрым, смрадным дыханием, как огонь в керосиновой лампе, на которой косые струи осеннего дождя разбили стекло. Густой мрак тягучей, липкой слизью обволакивает его душу. Он начинает забывать о себе все – кто он, чей, какого племени и от каких корней. Его святыни блекнут, а казавшиеся незыблемыми ориентиры начинают раскачиваться и вот-вот рухнут, словно жилище скупого хозяина под ударами подземных сил. Лицо отца и облик матери, самые дорогие, самые прекрасные для него образы, растаяли в его памяти…
В Алхасте вдруг вскипает ярость. Он с трудом удерживается, чтобы не прибить тут же этого сморчка, сотворившего над ним такое. Появляется непреодолимое желание высказать скрывающему свой лик хозяину знакомого голоса самые обидные слова. Но он сдерживает себя и садится в то же самое кресло, с которого только что встал, немало удивляясь своей сдержанности.
Заметив его состояние, старик трусливо съеживается. Он и испуган, и одновременно озадачен тем, что его работа не понравилась Алхасту. Он дергается, намереваясь убежать подальше от гнева своего клиента, но грозный вид молодого человека удерживает его на месте.
– Побрей мне голову и лицо, да посильнее нажимай бритву, меня тошнит от этого вида! – властно приказывает он. – Это не мое лицо, не мой образ. Я другой… Хвала Всевышнему, я – другой!..
Внутренний мир – суть внешности…
Алхаст идет долгой, трудной дорогой. Много гор с их тяжелыми подъемами и опасными спусками оставил он позади. Пересекал безжизненные пустыни и гнилые болота. Обувь давно истерлась, ему пришлось выкинуть эти жалкие куски бычьей кожи, уже не державшиеся на ногах. Одежда изодрана в клочья… Устал, будто несет на плечах весь этот огромный земной мир… Голод валит с ног, жажда сжигает нутро… Мозг сжался в сморщенный, обезжиренный комочек. Алхаст скоблил изнутри свой иссохший череп… с таким же ужасом и остервенением, с каким скоблит крышку гроба очнувшийся в могиле несчастный, по ошибке похороненный заживо… Алхаст скоблил не переставая… ломая
