стало смотреть за младшими детьми, и что они натворили? Испортили всё, что делалось для них, и нового создать не сумели. Их города тесны; их дома слеплены из грязи, как много времён назад. Наша наука забыта.
Грязь, грязь и кровь! Жадные, глупые дети, которым всегда нужно больше — больше золота и еды, больше власти, а теперь — больше времени!
Время — бесстрастный хозяин всему. Порой только он и наводит порядок и справедливость. Нет, власти над временем они не заслужили — не они, одичавшие, знающие меньше, чем знали другие до них!
Я думал: если встану, чтобы уйти, и раздавлю всех, кто захочет тому помешать, разгневается ли Великий Гончар? Может, теперь он понял и сам, что его младшие дети нехороши, уродливы, глупы, и оправдает меня? Может, он отвернётся, будто не видит?.. Эти мысли терзали меня. Я гнал их. Я боялся, что тут же буду наказан, но ничего не случалось, — и я подумал вновь, уже смелее.
Великий Гончар однажды привёл нас в эти земли. Мы знали: он рядом, стоит только позвать; но мы не звали. Мы умели сами решать, мы были сильны и не нуждались в помощи. Такими он создал нас, такими мы оставались.
Лишь теперь, отчаявшись, я обратился к отцу. Потерявший братьев и сестёр, впервые познавший страх, я воззвал к нему. Я просил, чтобы он указал мне путь, — но отец молчал. Я потерял и его. Я не знал, в чём моя вина, я молил, пусть объяснит хотя бы это, но он слушал и молчал, и его молчание уязвляло меня сильнее всего. Всю свою жизнь я верил, что он стоит за моим плечом и поможет в час нужды, но час настал; я обернулся, а за плечом никого. Как давно он оставил меня?..
Я сидел, залитый кровью, в смрадном зале. Я не видел иного пути, кроме смерти. Великий Гончар соберёт мою красную глину, и тогда я смогу спросить его: за что, отец? Почему ты оставил нас? Почему оставил меня? Младшие дети были твоей забавой, их ты лепил снова и снова, но нас — нас ты сделал раз и навсегда, нас ты хотел сохранить. Или это больше не так?
Кровь, кровь, алые огни, чёрные тени. Кожа, обращённая в камень, всё равно зудит, будто мухи забрались под неё. Гул, несмолкающий гул. Пришёл день, но не рассеял мрак. Мухи копошатся. Люди, как мухи…
Ко мне привели пленника, чужака с других берегов. Уже не заботились о том, чтобы носить кровь, устали, решили убить прямо здесь. Что дальше, устелют зал телами?
Я спросил: ты видишь, отец? Ты решил оставить землю им — видишь, каковы они, кем они стали без нас? Их народ остался, а моего больше нет — разве они тебе дороже? Так спасай их сам; я, созданный, чтобы не отворачиваться, теперь отвернусь.
Я не двинулся с места. Я не сделал зла: я просто ничего не сделал. Я знал, что люди с дальних берегов не нравятся Великому Гончару, он и глядеть на них не хочет. Неудавшиеся, нелюбимые творения, и Великому Гончару их не жаль. Отчего я должен жалеть?
Пленника ударили ножом, и нежданная боль пронзила меня. Я совершил грех; я тут же понял: если бы мог, поступил бы иначе, — но время не вернуть.
Он лежал на моих коленях безжизненным комом глины, и кровь его жгла меня, и я ничего уже не мог исправить. Люди ждали, обступив нас и глядя жадно, всё ждали, что я поднимусь, а я задыхался от боли, от вины за совершённое ими зло. Неразумные дети, они не понимали, что творят, но ведь я понимал, я мог их остановить. Назло кому я молчал, кому сделал хуже?
Все ушли, повинуясь воле Бахари, и унесли тело — прочь, прочь по чёрному песку, взявшемуся коркой. Забытые лампы, давно не нужные, чадили, завешивая зал тонким колеблющимся полотном, и дрожали дальние колонны. Серая, как дым, фигура качнулась, выступила из-за них. Она брела, то замирая, то делая шаг, будто ленивый ветер нёс её, и наконец я разглядел лицо. Нуру, которой здесь быть не могло, опять привиделась мне.
В этот раз она пришла без воды. Упав на колени, она говорила и плакала, плакала и говорила, стирая кровь с моих ног, пока я не понял: это не видение. Нуру, мой маленький друг, шла за мной. Я оставил её, но она меня не оставила — может быть, в целом мире лишь ей одной я и был нужен теперь. Этот чужак, пленник, что-то значил для неё; я мог его спасти, но не спас.
Отец не отвернулся от меня. Он указал путь. Это я, я один виноват, что не понял его. Он указывал не раз и не два, но я, охваченный гордыней и гневом, не слышал, не понимал. Я лелеял свои обиды.
Я оставил Нуру, понадеявшись, что ей помогут другие. Тогда мне встретился мальчик, но я бросил и его. Я хотел помочь ему, только не торопился. Поно, младший брат Нуру, любимый брат — она ещё не знает. Как мне ей сказать? Она так часто говорила о нём с улыбкой, с теплом, — как ей сказать?
И в третий раз отец указал мне путь, указал ясно, ничем не смущая. Выбор был только — вмешаться или нет, время — теперь или никогда. И я сделал выбор… Я сделал выбор. Теперь вижу и сам, что недостоин ни помощи, ни любви, ни жизни. Я больше не тот, кем меня создали.
Отзвуки заметались под сводами: кто-то шёл сюда, но Нуру не слышала или не захотела прятаться. Как в детстве, она сидела, положив голову мне на колени.
— Прочь, вы все! — раздался голос, мужской, юный, властный, ещё не знакомый мне. — Мы сами будем говорить с каменными людьми. Никто не должен смотреть, и только попробуйте подслушать!
Нуру не шевельнулась. Ей поздно было уходить, но она даже не подняла головы.
— Что мы скажем им, брат мой? — прозвучал женский голос, мягкий и глубокий, тоже юный, неторопливый, неуловимо схожий с первым.
Двое показались на пороге, белокожие и темноволосые, в золотых одеждах, похожие друг на друга, как два только раскрывшихся цветка, и замерли, осматриваясь.
— Сколько крови пролито зря… О, сколько крови! Она туманит мне голову.
Теперь я понял, что их роднило: выговор, будто ветер несёт песок с лёгким шелестом. Ветер и песок, и пока слова звучат, кажется, кто-то второй шепчет о чём-то
