чего не видеть бы вовек.
Закатав подол золотых одежд, девушка тёрла мои плечи намыленной тканью, лениво, неспешно, и вдруг запустила ногти в рану. Не ожидавший этого, я вздрогнул.
— Что ты делаешь? — воскликнула Нуру, отлепляясь от стены.
— Стой, — приказал ей юноша.
— Ты вела себя дерзко, — ответила девушка. — Думала, мы это спустим?
— Я молчала!
— Взгляды порой говорят больше слов. Чего ты хотела от Бахари, разозлить его? Заставить тайно к тебе прийти? Может, ты искала смерти — отвечай, что молчишь!
— Прочти по моему взгляду! — ответила Нуру.
— Смотри, под этой грубой кожей каменный человек мягок, как обычные люди. Кровь его горяча! Когда я вонзаю ногти в его руки, он еле сдерживается, чтобы не стонать от боли. Ты не увидишь по его лицу, он пытается скрыть, но ш-ш-ш! — слышишь, как он дышит?
Нуру молчала, стискивая зубы, сжав кулаки.
— Но больней всего эта трещина на груди. Мне всё интересно, смогу ли нащупать его сердце. Есть у тебя сердце, каменный человек?
— Должно быть… нет… — прошептал я.
— Мы узнаем! — сказала она с весёлым любопытством ребёнка.
— Хасира!.. — донёсся крик издалека, и звук, свет — всё померкло.
Потом из чёрной тьмы явился человек. Он шёл, перевёрнутый набок, и я понял, что сам лежу на боку. Дойдя, он склонился надо мной и заправил русые волосы за уши.
— Досталось тебе, бедняга! Вижу, Трёхрукий тебя невзлюбил.
— Что мне до Трёхрукого? Его нет на этих берегах. Надо мною только Великий Гончар… Но кто ты?
Сочувственно прищёлкнув языком, человек пожаловался:
— А я, знаешь, всё мечтал увидеть Сьёрлиг. Говорили, бабы тут горячие, а они все забитые, глядеть не на что. Вино к нам везли — ах, какое вино! — а оно, видать, только на продажу. Местное всё кислым тянет, да мне уж и не хлебнуть. Бусы ещё, знаешь, от вас везут — цветное стекло, узоры, и в голове у меня засела, понимаешь ты, смуглая красотка, в одни эти бусы одетая — а у вас такого не носят! Разве ж я мог подумать? Вашего Гончара, говорят, огорчает тонкая работа, так это добро отправляют нам. Никакого веселья, ещё и ввязался во что-то. Мечты — рыжухе под хвосты…
— Кто ты? — спросил я опять.
— А ты на друга моего похож, — сказал человек, посерьёзнев. — Тоже такой был, и сам не пошутит, и на чужие шутки лицо делает, будто рогачьих лепёх наелся. Тоскую я по нему. Только он не сдавался, а ты уже раскис, как снег на дороге, когда Двуликий улыбнётся.
— Кто бы ни был, ты не понимаешь. Я всё потерял.
— А синеглазая эта, а?
— Я потерял и её. Я причинил ей зло, а теперь не имею сил, чтобы её защитить.
— Ну, тебе одному решать, есть у тебя силы или нет…
Вода плеснула в лицо, и я открыл глаза.
Я лежал на боку в неглубокой воде. Юноша сидел у моей головы, а девушка стояла рядом, как зверь, опираясь на колени и руки, и в глазах её горели огни. Он ещё плеснул водой, заметил, что я смотрю на него, и прошипел:
— Ты могла всё испортить, Хасира! Ты знаешь, нам не пробудить других. Чего ты добьёшься, если он умрёт?
— Я не такова, как ты, Уту! Я не могу держаться, больше не могу. Я хочу, хочу его боль, мне так мало! Всё время украдкой, второпях, всё время сдерживаться, почему нельзя? Пусти!
Он схватил её за руки и оттащил в сторону, а потом ударил по щекам, хлёстко и звонко, мокрой ладонью — раз, другой. Наконец она затихла и только смотрела, прижав руку к лицу.
— Ты будешь держаться, — приказал он. — В этом городе и в этом доме ты будешь вести себя как нужно. Потерпи, завтра в дорогу. Завтра я что-нибудь устрою для тебя.
— Завтра? — спросила она с нетерпением и надеждой. — Может быть, этой ночью?
— Я сам убил бы тебя, — сказал он нежно, касаясь её шеи. — От тебя столько бед. О, Хасира… Думай о том, что скоро мы станем богами! Мы получим вечность, и в ней будет всё, чего мы хотим. Мы так близки к этому! Терпи.
— Тогда я пойду. Запрусь в покоях, потому что он тревожит меня своей болью. Приди за мной утром!
Она ушла, и юноша, проводив её взглядом, бросил кому-то за моей спиной:
— Домывай.
Там была Нуру. Теперь я ощутил, как руки её касаются меня — добрые, лёгкие руки. Нуру работала, и мне казалось, она смывает не только кровь, но чужие прикосновения.
Она перешла к плечам и груди. По коже моей стекала вода, а по лицу её текли слёзы, и она не пыталась их утереть.
После нас развели по разным комнатам и заперли в одиночестве. Я сидел, пытаясь сжать ладонь в кулак, но не чувствовал пальцев и не видел во тьме, получается ли у меня. Как быстро уходят силы! Виновна ли в том клятва, данная мной однажды и не исполненная, или что-то другое? Казалось, я был сильнее, пока Нуру оставалась далеко; если жизнь её угаснет, может быть, тело моё исцелится, и силы вернутся. Но к чему они мне тогда?
Если же я уйду прежде неё… коротким и страшным будет остаток её дней. Лучше убью её сам, чем оставлять им.
Видения накатывают, видения туманят разум… Мой синий город — неужели его больше нет? Неужели остались руины под чёрным небом, и мёртвые звери, и лопнувшие стены бассейнов, где больше нет воды? Неужели чистое сердце Паи-Ардхи мертво, и источник иссох? Тогда всё равно, кого я туда приведу. Приведу и посмотрю на их лица, но перед тем позабочусь, чтобы Нуру ушла, чтобы она спаслась.
Я ждал, пока небо не просветлеет, ждал без сна, лишь чёрные ветви качались и мёртвые птицы глядели с них пустыми глазами.
Едва Великий Гончар убрал заслонку, дом ожил: готовились в дорогу. Меня вынесли. Ветер был свеж и небо холодно. Люди шумели вокруг, уходили, возвращались, говорили; позёвывая, сидели на ступенях; поправляли пояса, к которым подвязаны были колчаны и плоские сумки с луками.
Я всё отыскивал Нуру взглядом, пока не увидел её: на лице оставила след бессонная ночь, но губы твёрдо сжаты и голова поднята гордо. Ей не дали сменить одежды, покрытые кровью. Двое стояли рядом, всё так же одетые в золото, будто их ждала не дорога, а празднество. Ветер, налетая, не тревожил чёрное полотно их волос, не колебал тончайших тканей: рядом с ними умирал даже ветер.
В
