эта пришла к нам из Германии [Brunetière 1879, 621–622] (выделено автором).
К теме «приличного человека» Брюнетьер возвращается и три года спустя, в статье «По поводу одного издания Катулла» [Brunetière 1882, 453].
В 1890 году тему «приличного человека» затронул профессор Макс Бонне на страницах своего лекционного цикла «Классическая филология». Во второй лекции Бонне задается вопросом о причинах долговременного упадка, который классическая филология переживала во Франции на протяжении последних двух с лишним веков. Отвечая на поставленный вопрос, Бонне пространно, целыми страницами, цитирует одно из писем некоего анонимного французского профессора классической филологии, опубликованных в английском журнале «Classical Review» (cм.: Anonyme 1887, Anonyme 1888): как кажется, есть известные основания предполагать, что этим анонимом был сам Бонне. Цитируемый в книге Бонне анонимный автор связывает упадок классической филологии во Франции с культурными изменениями XVII века – такими, как перенос внимания на развитие национальной литературы, салонно-светская ориентация этой литературы, роль иезуитских школ с их инструментально-поверхностным подходом к античной словесности и, наконец, культ «приличного человека», исключающий всякую специализацию и всякое «педантство» [Anonyme 1888, 49]; [Bonnet 1890, 60]. Иначе говоря, анонимный автор, с которым полностью солидаризируется Бонне, в основном воспроизводит исторический анамнез французской культуры, ранее изложенный Ренаном в его статье 1864 года «Высшее образование во Франции».
Наконец, в 1893 году позиция сциентистов по вопросу о «приличном человеке» получила формулировку, которую можно назвать классической. По сути выраженных идей в этой формулировке не было почти ничего нового сравнительно с приведенным выше высказыванием Бреаля. Но новая формулировка была гораздо более агрессивной, категоричной и полностью отказывала «приличному человеку» не только в культурном авторитете, но и в моральном праве на существование. Кроме того, отношение к «приличному человеку» было здесь вписано в открыто и последовательно изложенную целостную систему мировоззрения. Речь идет о книге Эмиля Дюркгейма «О разделении общественного труда».
Во введении к книге Дюркгейм писал:
Прошло время, когда совершенным человеком нам казался тот, кто, умея интересоваться всем и не привязываясь ни к чему исключительно, обладал способностью все пробовать и все понимать и находил средства соединять и собирать в себе все лучшее в цивилизации. Но в настоящее время эта общая культура, столь хвалимая когда-то, производит на нас впечатление чего-то изнеженного и расслабленного. ‹…› Благовоспитанный человек былых времен [l’honnête homme d’autrefois] в наших глазах просто дилетант, а мы отказываем дилетантизму во всякой моральной ценности. Мы видим скорее совершенство в компетентном человеке, который не стремится быть всесторонним ‹…› который имеет свою ограниченную задачу и посвящает себя ей [Дюркгейм 1991, 46] (выделено нами; оригинал см. по [Durkheim 1991, 4–5]).
Развенчание «благовоспитанного человека былых времен» продолжалось далее в разделе, посвященном фактору наследственности (кн. II, гл. 4):
Достаточно сравнить ‹…› благовоспитанного человека [l’honnête homme] XVII века с его открытым и малокультивированным умом и теперешнего ученого, вооруженного всеми навыками, всеми необходимыми для его нaуки знаниями ‹…›, чтобы увидеть значение и разнообразие комбинаций, понемногу наложившихся на первоначальную основу [Дюркгейм 1991, 299, с изменением]; [Durkheim 1991, 308].
С начала XХ века социология Дюркгейма превращается в один из важнейших идеологических компонентов, чтобы не сказать – в идеологическую базу программы образовательных реформ, осуществляемой режимом Третьей республики. В социологии Дюркгейма сторонники сциентификации гуманитарного знания обрели наиболее широкую и артикулированную философско-идеологическую платформу для своей деятельности. Дискурс реформаторов образования становится неотличим от дискурса дюркгеймианцев. Уничижительные отсылки к наследию XVII века и, в частности, к культу «приличного человека» становятся одним из элементов этого дискурса. Яркий пример этого усвоения дюркгеймианской аргументации – лекция Эрнеста Лависса «Воспоминания о неудачном образовании», прочитанная зимой 1902/1903 годов в Школе высшего социального образования в рамках лекционного цикла «Воспитание демократии». Подробно описав полученное им в 1850–1860‐х годах – сначала в коллеже, а затем в Высшей нормальной школе – образование, отличавшееся риторичностью, абстрактностью и отсутствием связи с жизнью, Лависс приходит к выводу, что любые частные реформы окажутся бесполезны, если не будет пересмотрена сама идеология образования, восходящая к XVII веку.
Идеал воспитателей XVII века был прост, и ничто ему не мешало быть таковым, – говорит Лависс. – ‹…› Человеку того времени вполне хватало studia humanitatis, как их тогда понимали, то есть эстетического и морального изучения великих писателей, направленного на формирование «приличного человека» [l’honnête homme], что было практически равнозначно формированию человека благопристойного [l’homme comme il faut] [Lavisse 1903, 23–24].
Новый же идеал образования обязан соответствовать достигнутому уровню общественного развития и должен представлять собой подготовку активного самостоятельного человека, умеющего приспосабливаться к окружающей природе и к эпохе, в которую он живет, – такова Лависсова транскрипция дюркгеймовского «человека компетентного». Подобная идеология образования, нашедшая себе опору в дюркгеймовской концепции разделения труда как показателя общественного прогресса, подразумевала: 1) значительную дифференциацию и специализацию среднего образования; 2) повышение удельного веса естественных наук, живых языков и практических навыков в программе среднего образования, 3) историзацию и релятивизацию смыслов и ценностей в рамках среднего и высшего гуманитарного образования и, наконец, 4) решительный поворот к практике самостоятельных исторических исследований в рамках высшего гуманитарного образования. С точки зрения сторонников реформ, общим знаменателем всех этих нововведений было их соответствие современности; с точки зрения противников реформ, общим знаменателем всех предлагаемых и внедряемых новаций был утилитаризм и/или релятивизм.
Критика образовательных реформ разворачивается еще в 1890‐х годах. Она строится как апология «либерального» образования в противовес «утилитарному» или как апология «общей образованности» (culture générale) в противовес «специализации». Одним из первых манифестов в защиту «oбщей образованности» стала брошюра Фердинанда Брюнетьера «Воспитание и образование» (1895). Брюнетьер говорит, в частности, о вкладе, который внесли ученые-гуманитарии в дело «дезорганизации публичного образования»:
Если прежняя система воспитания ставила себе задачей формирование «приличного человека», которому учители старались дать «ясные представления обо всем», который не вешал на себя никакой «вывески» и который благодаря именно этой универсальности мог соответствовать любой жизненной ситуации ‹…› то наши эрудиты задались целью формировать неких якобы «cпециалистов», которые на самом деле вовсе никакие не специалисты, ибо невозможно быть специалистом ни в двадцать, ни даже в двадцать пять лет. Зато на глаза этим «специалистам» надеты шоры. И, хотя цель состояла в том, чтобы заставить этих «специалистов» смотреть только в одну сторону – прямо перед собой, – от этого они не стали видеть ни дальше, ни ‹…› прямее. Дело в том, что наши эрудиты умудрились каким-то образом спутать общие представления с представлениями расхожими или банальными ‹…› Но если бы они захотели узнать, какова на самом деле роль общих представлений, я бы отослал наших эрудитов не к преподавателю риторики и не к профессиональному философу, а к естествоиспытателю – к Клоду Бернару и его «Введению в экспериментальную медицину», которое я когда-то сравнил с Декартовым «Рассуждением о методе», в чем нисколько не раскаиваюсь ‹…› Мы знаем, как ответил этот великий физиолог одному из учеников, который преподнес ему свою добросовестную и высокоученую монографию о каком-то животном. «Превосходно, – сказал он, – эта работа делает вам честь. Но скажите: что осталось бы от нее, если бы изученного вами животного по каким-нибудь причинам не существовало?» Я бы хотел, чтобы эти слова Бернара были высечены на фронтоне наших средних учебных заведений,
– пишет Брюнетьер и далее развивает свою мысль:
Наши эрудиты ‹…› не видят, что именно благодаря общим представлениям все мы, пока живем, обладаем способностью выходить за собственные границы ‹…› Именно благодаря общим представлениям наши частные представления – пришедшие к нам по наследственности или извлеченные из опыта – могут быть упорядочены и как бы организованы в живую концепцию нашего времени, человека и мира ‹…› Наконец, именно посредством общих представлений мы общаемся друг с другом, и в этом смысле надо признать, что общие представления составляют узы, скрепляющие общество в единое целое. Наши частные представления нас разделяют;
