наши общие представления нас сближают и объединяют ‹…› [они] суть то истинно человеческое и, следовательно, истинно социальное, что в нас есть [Brunetière 1895, 47–49 (примечание), 47–53 (основной текст)] (курсив автора).
Похоже, что весь этот пассаж целит в Дюркгейма, идеи которого к тому времени вот уже три года как будоражили маленький мирок парижских профессоров и студентов (см. об этом новейшую биографию Дюркгейма [Fournier 2007, 184–189, 192–195]). Брюнетьер не без внешнего блеска пытается выстроить из того же строительного материала, которым пользуется Дюркгейм (дихотомия социального и индивидуального, представление о примате социального над индивидуальным и фиксирующее этот примат базовое понятие «cоциальная связь» – lien social), конструкцию, прямо противоположную дюркгеймовской: не разделение труда и вытекающая из него все более ранняя специализация обеспечивают социальную связь, а, наоборот, источником и гарантом социальной связи является «общая образованность» – система «общих представлений», закладываемая во всех членов коллектива еще до всякой специализации. (Через три года после статьи Брюнетьера эти же идеи будут подробно развиты философом Альфредом Фулье в книге «Классическое образование и демократия» – [Fouillée 1898].)
Статья «Воспитание и образование» появилась сразу после того, как Брюнетьер оповестил читающую публику о своем окончательном повороте направо. В январе 1895 года он напечатал в редактируемом им журнале «La Revue des deux Mondes» статью «После посещения Ватикана», в которой категорически отверг претензии современной науки на формирование человеческого мировоззрения как несостоятельные. По мнению Брюнетьера, только церковь может спасти современную демократию от морального кризиса и распада социальных связей. Напечатав эту декларацию, Брюнетьер не замедлил сделать и следующий шаг: он вернулся в лоно Католической церкви. Статья «После посещения Ватикана» вызвала бурное возмущение в республиканских кругах и немедленно породила целую волну полемических откликов, важнейший из которых принадлежал патриарху французской науки Марселену Бертло. Текст Бертло «Наука и мораль» был напечатан в феврале 1895 года в «La Revue de Paris» – журнале, специально возрожденном в 1894 году для того, чтобы конкурировать с «La Revue des deux Mondes». Вокруг текстов Брюнетьера и Бертло возникла обширная дискуссия, известная под названием «полемики о банкротстве науки» (ход всей полемики подробно прослежен в статье [Paul 1968]). Зримым апогеем республиканской реакции на статью Брюнетьера стал колоссальный банкет, устроенный 4 апреля 1895 года в честь Бертло под девизом «Hommage à la science, source de l’affranchissement de la pensée» («Наука – источник освобождения мысли»). На банкете присутствовали около 750 гостей, в число которых входили важные публичные фигуры Третьей республики – такие, как министр образования Раймон Пуанкаре, председатель палаты депутатов Анри Бриссон, бывший премьер-министр Рене Гобле и другие. В ходе банкета было произнесено 13 спичей: все ораторы чествовали Бертло и в его лице – современную науку. Некоторые ораторы (например, всегда осторожный Пуанкаре) воздержались от острых полемических выпадов, но другие (например, Бриссон и Эмиль Золя) вполне открыто бичевали глашатаев идеи о «банкротстве» и при этом подчеркивали политическую подоплеку крестового похода против науки. Банкет знаменовал собой политизацию вопроса о роли науки и вытекающее из этой политизации вовлечение интеллектуалов в политическую борьбу. Политическая поляризация, возникшая в ходе дискуссии о банкротстве науки, в точности предвосхищала по своим очертаниям и ценностному содержанию ту поляризацию, которая возникнет (при решающем участии все того же Золя) три года спустя, в ходе дела Дрейфуса: недаром в 1932 году Альбер Тибоде, говоря об истории «партии интеллектуалов» во Франции, напомнит о забытой к этому времени «полемике Брюнетьер – Бертло» и назовет ее «увертюрой (в музыкальном смысле) к делу Дрейфуса» [Thibaudet 2007c, 499]; о возникновении «партии интеллектуалов» в ходе дела Дрейфуса см. работы Кристофа Шарля, в частности [Шарль 2005а]).
Но вернемся к Брюнетьеру. Полемический талант Брюнетьера и его институциональная позиция (с 1893 года Брюнетьер – главный редактор журнала «La Revue des deux Mondes») естественным образом выдвигали его на авансцену идейной борьбы. Статья «Воспитание и образование» была, как уже говорилось выше, логическим продолжением брюнетьеровского поворота направо. Следующим и самым скандальным шагом на том же пути стала его статья «После суда», опубликованная в марте 1898 года и посвященная делу Дрейфуса. В ней Брюнетьер провозгласил свою антидрейфусовскую позицию, хотя и недвусмысленно отмежевался от антисемитизма. По сути, статья представляла собой размышление о пагубной роли индивидуализма в современном обществе и возлагала вину за общественное разложение (частным проявлением которого явился и пересмотр дела Дрейфуса) на слой «интеллектуалов», являющихся разносчиками индивидуалистического подхода к жизни. Статья вызвала очень широкую полемику в печати и привела к открытому столкновению ее автора с Дюркгеймом, который в июле того же года ответил на обвинения Брюнетьера программной статьей «Индивидуализм и интеллектуалы»[53].
Таким образом, вопрос о «приличном человеке в старом смысле слова» оказывался вопросом об отношении современного образования к «общей культуре» и при этом предполагал совершенно определенные общественно-политические импликации. Все это в еще большей степени проявилось в период между окончанием дела Дрейфуса и началом Первой мировой войны: в это время главным очагом антиреспубликанских настроений становится вдохновляемое Шарлем Моррасом движение «Action française». Упоминание о «приличном человеке» c неизбежностью возникает на страницах книги Пьера Ласерра «Официальная доктрина Университета» (1912), которая представляет собой если и не всеобъемлющую, то наиболее развернутую критику новейшей французской системы образования (как высшего, так и среднего) с позиций «Action française». Ласерр посвящает целую главу язвительному разбору «Воспоминаний о неудачном образовании» Лависса и, естественно, останавливается на его отношении к «приличному человеку» как идеалу прежней французской образовательной системы. «Cтыдно слышать из уст директора Высшей нормальной школы столь неправильное словоупотребление», – пишет Ласерр и затем разъясняет свою мысль:
Он [Лависс] превращает приличного человека в «человека благопристойного», то есть в чисто светский и совершенно поверхностный в своей приятности человеческий тип. И он бросает в аудиторию это определение, как если бы оно соответствовало каким-то общеочевидным банальным историческим фактам. ‹…› Но неужели профессор Сорбонны не склонится перед текстами, пусть даже тексты эти всем известны и общедоступны? Писатели той эпохи [эпохи Людовика XIV] часто описывали тип приличного человека, и все они – в частности Паскаль, Мольер, Лабрюйер – наделяли его такими признаками, как серьезность, сила и достоинство в сочетании с грацией, свободой и непринужденностью, причем сочетание это таково, что два вышеуказанных ряда качеств как бы выступают гарантией друг для друга: ведь истинная широта ума и подлинное владение знаниями непременно отличаются от педантизма известной грацией, точно так же как естественная грация отличается некоторой серьезностью от аффектации» [Lasserre 1912, 29–31].
И Ласерр подкрепляет свои слова цитатой из Паскаля.
Глава о Лависсе открывает первую часть книги Ласерра, носящую название «Война с гуманизмом» и посвященную проблемам среднего образования. Проблемам высшего образования посвящена вторая часть книги – «Варварство в Сорбонне». Свою критику «новой Сорбонны» Ласерр начинает с фигуры Дюркгейма (последний, став сорбоннским профессором в 1902 году, очень быстро превратился, по выражению недоброжелателей, во всемогущего «регента Сорбонны»: безусловное неформальное лидерство Дюркгейма в общеуниверситетском масштабе подкреплялось его членством в двух важных органах управления – Совете Университета и Консультативном совете[54]). И, точно так же как перед этим Ласерр разоблачал неправомерные отождествления, на которых строилась аргументация Лависса, теперь он разоблачает неправомерные отождествления, к которым прибегает Дюркгейм:
Так, безо всякого труда, хотя и с изрядной долей абстракций, дискредитировав то, что и без него было уже донельзя дискредитировано, а именно любительский дилетантизм, он [Дюркгейм] после этого путем чисто словесных ухищрений отождествляет дилетантизм и общую культуру (которая на самом деле является противоположностью дилетантизма). Его словесная диалектика заставляет распространить осуждение дилетантизма и на осуждение общей культуры. ‹…› Но общая образованность есть по сути своей образованность, разделяемая всеми, плод одинаковой для всех умственной дисциплины. Так не придется ли затем распространить осуждение
