пикантными анекдотами, занимательными мифами, бойкими мыслями и бесконечными речами.
Греческий историк Дионисий Галикарнасский в предисловии к своему огромному труду весело заверяет читателя, что тот не будет скучать за его книгой. Тут и риторика, и философия, и искорки умных мыслей. Так что его история понравится и любителям философии, и интересующимся политикой, и просто тем, кто хочет отдохнуть и развлечься с книгой в руке (Dionys. Ar, I, 8, 3). И он с сознанием собственного превосходства говорит, что сочинение Полибия, которое лишено всех этих украшений, так скучно, что его никто не в состоянии даже дочитать до конца (Dionys. De composit. verbor. с. 4 p. 28–29). Но особенно отличался в этом жанре все тот же Тимей. Он, например, описывает, как занимались любовью афинский политик Демохарес и сицилийский тиран Агафокл (XII, 13; 15). А вот что он говорит о рождении Александра: «Тимей пишет… что Александр родился в ту ночь, когда был сожжен храм Дианы Эфесской; и с обычным своим изяществом добавляет, что это не должно нас удивлять, так как Диана покинула свой дом, спеша помочь Олимпиаде при родах» (Cic. De nat. deor. II, 69).
При таком способе изложения факты, разумеется, не проверяются. Из них выбирают наиболее действующие на воображения читателя. Вот этот-то стиль больше всего ненавидел Полибий. Он убивает самый смысл истории, говорит он. Полибий постоянно подчеркивает, что его собственное сочинение — отнюдь не популярная книга. Оно рассчитано вовсе не на широкую публику, а на узкий круг читателей, «потому что большинству чтение нашего труда не доставит никакого удовольствия» (IX, 1, 1–5).
Но почему же Полибий так упорно отказывался придать развлекательности своей истории? Лукреций говорил, что его соотечественники не любят философию, а потому он поступает с ними как родители с малыми детьми. Они смазывают ободок чаши медом, чтобы ребенок потянулся к сладкому и незаметно для себя выпил горькое лекарство, и он облекает философские мысли в форму звучных стихов, которые так любят римляне. Почему бы и Полибию не подсластить пилюлю? Человек, который находил общий язык и с эллинами, и с римлянами, и с варварами должен был понимать, что при случае надо идти на разумный компромисс. Что стоило ему при его таланте добавить полдюжины речей и несколько генеалогий! Отчего он был так непримирим?
Полибий пишет, что его время — век бурного взлета всех человеческих знаний. «Я утверждал, что в настоящее время все знания достигли таких стремительных успехов, что большинство из них, можно сказать, стали систематизированными науками» (X, 47, 12). Очевидно, Полибий хотел достигнуть в своей области того же, чего уже достигли эллинские математики, астрономы, медики в своих. Превратить историю в науку. В одном месте он говорит об этом прямо. «В настоящее время науки и прикладные искусства сделали такие стремительные успехи, что люди пытливого ума могут подчинить любую происходящую случайность методу. Моя цель поэтому не развлекать читателя, но принести пользу тому, кто будет изучать вопрос серьезно, и я пренебрегаю другими предметами и иду к своей цели» (IX, 2).
Итак, перед Полибием стояла действительно великая цель. Во имя этой цели следовало отбросить и занимательные анекдоты, и придуманные речи — словом, все, что так любил Тимей и чем так гордился Дионисий, отбросить как мусор, который грудами лежит на дороге, мешая идти вперед.
Но как же преобразовать историю в науку? Исследуем пути, которыми он предлагает двигаться.
Глаза истории
Для Полибия история как бы живое существо. Глаза его — истина (I, 14, 6). И подобно тому, как живое существо становится беспомощным калекой, если отнять у него глаза, так и история без истины превращается в ничто. Это уже не история. Линейка останется линейкой, коротка она или длинна. История останется историей, красиво ли она написана или нет. Но если в ней нарушено требование истины, это уже не история. Поэтому «в историческом сочинении правда должна господствовать надо всем» (XVI, 12, 1–2).
Ложь, говорит Полибий, в истории бывает двух видов: сознательное искажение истины и случайные ошибки, плод незнания или небрежности. К первого рода лжи Полибий беспощаден: «Я готов извинить, — пишет он в одном месте, — если историк превозносит свое отечество, лишь бы уверения его не противоречили действительности. Достаточно уже и тех ошибок, которые происходят от незнания, избежать которых трудно историку по присущей ему человеческой слабости. Если же мы станем писать неправду преднамеренно, будет ли то из любви к отечеству, по дружбе или из лести, то чем мы будем отличаться от людей, которые зарабатывают своими писаниями на жизнь?»
Историк обязан отрешиться от всех личных склонностей, не знать ни любви, ни ненависти (XVI, 14, 6–10). «В обыденной жизни подобного рода пристрастие быть может не заслуживает осуждения, ибо человек честный обязан любить своих друзей и свое отечество, разделять их ненависть и любовь к их врагам и друзьям. Напротив, тому, кто берет на себя задачу историка, необходимо забыть все это и нередко превозносить и украшать своих врагов величайшими похвалами, когда поведение их того заслуживает, порицать и беспощадно осуждать ближайших друзей своих, когда требуют того ошибки их поведения» (I, 14, 4–6).
Еще хуже, когда историки искажают события в угоду великим мира сего. Например, рассказывая о Филиппе, Полибий поясняет: «Я подробно излагаю мессенские события… потому еще, что некоторые историки обходят молчанием насилия Филиппа… другие или из-за почтения к царям или из страха перед ними растолковывают нам, что нечестье и беззакония Филиппа… не было преступлением, напротив, это похвальные и достойные поступки… Поэтому сочинения их не столько история, сколько панегирик Филиппу» (VIII, 10, 3–8).
Гораздо снисходительнее Полибий ко второго рода лжи: к случайным ошибкам историков. «Ошибки, допущенные по неведению, надо исправлять благожелательно и снисходительно, и только преднамеренную ложь надо изобличать без пощады» (XII, 7, 6). Горько упрекая родосского историка Зенона за сознательную ложь — тот уверял, что его соотечественники победили, в то время как они потерпели поражение, — он в то же время вовсе не осуждает его за то, что тот перепутал всю топографию Пелопоннеса. Он вполне понимает, что родосец не обязан знать материковую Грецию так, как знает ее он сам. Прочтя весь тот бред, который Зенон сочинил об Элладе, Полибий написал ему самому и указал все его промахи. «Ибо я не считаю делом честного человека чужие ошибки обращать в свою пользу». Зенон был тронут, благодарил, но сделать, к несчастью, уже ничего не мог — его книга была выпущена в свет. И мне, продолжает Полибий, не избежать мелких
