улочками и подошел к дому, в котором вырос. Осторожно приоткрыл дверь подъезда и заглянул. Там, казалось, ничего не изменилось, почтовые ящики все так же висели на стене справа. Поверх потрескавшихся гранитных ступеней тянулись металлические перила. Стены все так же были выкрашены в белый и синий цвет. Я поднялся по ступенькам, на третьем этаже миновал дверь квартиры, где когда-то жил, прошел по коридору и по винтовой лестнице поднялся на чердак. Там висело белье и играли дети. Дверь моего чуланчика была открыта, и оттуда доносился запах жареной картошки. В дверях показалась молодая женщина.
– Вам кого? – спросила она.
– Никого.
За женщиной показался мужчина и рявкнул:
– А тебе чего здесь надо?
– Одно время я здесь жил, – ответил я.
– А теперь мы живем.
– Ну и живите, кто вам мешает.
– Мы – беженцы, нас сюда государство поселило, – пояснила женщина.
Я прошел по деревянным ступенькам, вышел на крышу и остановился. Над городом висел синеватый туман и слышался глухой гул. Дома, мосты, возвышенности выглядели так же, как тридцать один год назад. Я смотрел и не чувствовал ни грусти, ни радости, я был голоден, до меня доносился запах жареной картошки, и это было приятно. Больше ничего особенного я не ощущал. Потом осмотрел то место, где когда-то была моя и Хаима голубятня, и спустился во двор. Попил воды из-под крана, умылся. Мимо меня прошла женщина, потом мужчина. При входе во двор уже не было ворот. Я вышел на улицу и направился к площади.
На площади только торчащие из стен ржавые прутья между гастрономом и хлебным магазином напоминали о том, что это место когда-то было перекрыто. Я прошел туда и остановился. По улице взад и вперед ходили люди, но никто не обращал на меня внимания, никто не узнавал меня, да и я никого не узнал. Кроме пустоты и разочарования, я ничего не чувствовал. Очень близко отсюда, за садом, стоял дом Манушак. «Может, пойти посмотреть на дом?» – подумал я.
Когда я уже собрался идти, из гастронома вышли двое пожилых мужчин, они остановились и уставились на меня. Потом стали что-то обсуждать. Один из них, повыше, подошел ко мне и спросил: «Кто ты, приятель? Может, скажешь свое имя и фамилию?» От него шел водочный дух, он косил левым глазом, на голове волос уже не было, недоставало зубов, одет был плохо, я скорее догадался, чем узнал его.
– Я потому спрашиваю, что ты похож на одного человека, которого мы похоронили десять лет назад, и теперь твое появление здесь кажется мне и моему другу несколько странным. – При этом он внимательно рассматривал меня здоровым глазом.
«Значит, мой отец скончался десять лет назад», – подумал я и тяжело вздохнул.
– Прости, ты слышишь меня?
Я кивнул.
– Тогда отвечай, – раздраженно сказал он.
Наконец я смог выдавить из себя:
– Тамаз, брат, как ты?
Он вытаращил зрячий глаз.
– Джудэ я, Андроникашвили, сын сапожника Гогии.
Несколько секунд он стоял молча, затем лицо его выразило изумление:
– Ты тот самый Джудэ?
– Да, это я.
– Да-а-а?! – он собрался еще что-то добавить, но не смог, запнулся, протянул мне руку и сильно пожал.
Второй оказался Нугзаром Швелидзе.
– Эй, парень сколько раз приходила весточка о твоей гибели, а ты, выходит, жив?
46
Тамаз повел меня к себе, открыл дверь ключом, и мы спустились по лестнице. Он зажег свечу:
– Не смог заплатить за электричество, вот и отключили.
Стены теперь были выкрашены в серый цвет, в комнате стояли тахта, стол и большое кресло.
– Деньги есть? – спросил он.
– Русские, двадцать два рубля.
– На эти деньги и одной пачки сигарет не купишь.
– Знаю.
– Двадцать килограмм золота у тебя правда были?
– Нет, – ответил я, не собираясь рассказывать всей правды.
– Жаль, – он и впрямь огорчился.
Из-под тахты он достал бутылку.
– Два стакана будет, – обрадовался он и разлил водку по стаканам.
– Однажды на улице встретил майора Тембрикашвили, он тогда работал в городском управлении милиции, он и говорит мне: из России пришли сведения – Джудэ еще двоих уложил и утонул в озере; так что передай его отцу и близким: могут пить за упокой его души.
Он рассмеялся и чокнулся со мной:
– Ну, за твое возвращение! – и опрокинул стакан.
– Спасибо, – ответил я и тоже выпил.
Водку мы заели кусочком сыра и хлеба. Вот и все. Больше у него не было ни выпить, ни поесть.
– Твой отец скончался десять лет назад, мы похоронили его в Дигоми, на новом кладбище, – начал рассказывать он сам, я его не спрашивал. – За несколько лет до кончины у него испортилось зрение, и он бросил работу. Как видно, был у него запас на черный день, на это и жил. Покупал еду в гастрономе, складывал в сумку, потом ощупью, держась за стены, шел в сад и там сидел целый день под акацией. Иногда и в духан Кития заходил, Кития говорил, что он всегда платил, в долг ни разу не ел.
За два года до кончины он принес сюда большой чемодан, полный его рабочих инструментов, и сказал: «Не знаю, когда умру, поэтому пусть все это будет у тебя, сохрани, на этом свете всякое случается, вдруг однажды Джудэ появится, и может ему это пригодится». Но кто мог думать о твоем возвращении, и несколько лет назад понес я эти инструменты на ярмарку, но никто ничего не купил, выбрасывать жаль было, поэтому я притащил этот чемодан назад и поставил в нишу рядом с бабушкиным сундуком.
О Манушак и ее семье он не сказал почти ничего нового:
– После того, что случилось, Манушак некоторое время все пьяная шаталась, то один ее уведет, то другой… очень дешевая блядь была. Не скрою, целую неделю она здесь у меня спала. Я нашел ее у школьной лестницы, сильно избитую, пожалел и привел сюда. Наконец, когда она оправилась, синяки прошли, я предложил ей: если хочешь – оставайся, живи здесь. Но она не осталась. Ушла и прибилась к Лейле и Джигаро, долго жила у них, но когда ребенок родился, они поссорились. Лейла и Джигаро, оказывается, задумали продать ребенка и клиента нашли, но Манушак не дала. Тогда те потребовали с нее долг: «Приютили, кормили-поили тебя, за лекарства твои платили, теперь, будь добра, верни нам наши деньги». Небось рубль за десять ей посчитали. Что могла вернуть несчастная Манушак? Потолковали и наконец сговорились, что отдадут ее в жены одному старому азербайджанцу, то есть на самом деле продали
