угрожала, и все-таки этот вариант мне казался лучше пусть так думают.
– Что ж ты до сих пор не появлялся?
– Что, соскучился?
Он усмехнулся:
– Нет.
– Ну и я тоже.
Он присел на деревянный ящик, и начал вспоминать лагерную историю:
– После вашего побега начальник по режиму совсем спятил, дежуривших в ту ночь солдат и офицеров посадил в карцер, а с ними вместе меня и твоего русского друга. «Без вас это дело не выгорело бы», – говорил он. Потом из областного центра приехали следователи и меня за ноги подвесили: «Вы, оказывается, из одного города. Значит, ты знал, кто он на самом деле, и не сообщил?» Я стоял на своем: «В том городе миллион человек живет, он не рассказывал, откуда родом, я об этом впервые тут узнал». Один из следователей оказался армянин, Погосов – однофамилец моей матери, как армянин, он меня пощадил и мне поверил. Мое дело не передали в суд.
А у русского дела пошли плохо. Когда его задержали, на нем была только рубаха; его спросили, где ватник, он ответил – украли. Ну, они и догадались, в чем дело – ты же свой ватник забыл в камере; ну и – его тоже за ноги подвесили, но он не кололся: «Я в глаза его не видел той ночью, как бы я дал ему свой ватник?» Но не помогло, его обвинили в пособничестве побегу, судили и накинули еще три года. Так что ему еще дороже обошлась дружба с тобой.
Перед глазами встало лицо моего русского друга, и настроение испортилось вконец.
– Очень, очень жаль, – сказал я.
– Конечно, что еще ты можешь сказать сейчас. – И продолжил: – Через два года я вышел по амнистии и вернулся в Грузию.
– О Манушак ничего не знаешь?
Он задумался.
– Кто-то рассказал ей тогда, что мы с тобой в Сибири встретились, и она пришла ко мне домой, чтоб разузнать про тебя, помню, одета была во что-то пестрое, по-азербайджански. Она не верила тому, что рассказывал Тембрикашвили, что ты в озере утонул. Я, говорит, такие сны вижу, уверена – он жив и когда-нибудь обязательно объявится. Я всегда считал ее дураковатой, да вот тебе, права она была! Сидишь же ты здесь, значит, не ошиблась, – засмеялся он. – Но с тех пор в глаза ее не видел, не встречал нигде.
Под конец он попросил сигарету, я протянул пачку, он взял одну, поблагодарил и ушел.
Тамаз вернулся поздно: «Проиграл все, что было», – сел на ящик и опустил голову.
Так и прошел день – никто не принес обувь на починку, хотелось есть, и настроение ужасное.
– Нужна реклама, – сказал Тамаз.
Он принес из гастронома деревянный ящик, дома мы его разобрали, хорошо почистили кусок фанеры, который был дном ящика, и вставили в раму. Тамаз попросил у соседа красную краску и кисть, я покрасил раму и с обеих сторон крупными красивыми буквами вывел: «Починка обуви». На другое утро мы приспособили вывеску со стороны хлебного магазина так, чтобы видно было с разных сторон. Прошел час, и появился первый заказчик – молодая женщина достала из сумки сапоги, оба каблука надо было заменить.
– Во сколько это обойдется? – спросила она.
– А сколько вы можете заплатить?
– Два лари.
Я кивнул. За два лари я мог купить две буханки хлеба. В этот день пришли еще трое, я заработал семь лари. На следующий вечер – четырнадцать лари, на третий вечер – восемнадцать, и дело пошло. Каждый день прибавлялось заказов, и соответственно наши с Тамазом обеды и ужины становились более вкусными и сытными. Через две недели в магазине секонд-хенда я купил брюки, пиджак, джемпер и две сорочки, здорово приоделся. По вечерам, пересчитывая деньги, я чувствовал спокойствие и уверенность в себе.
48
Сперва старшая дочь керосинщика Дитриха рассказала мне, как встретила на базаре Манушак вместе с другими азербайджанками, они продавали гранаты, и с ней была маленькая девочка. Потом племянница медсестры Элико припомнила: «И шести месяцев не прошло, как на Дезертирском базаре ее видела, баклажаны продавала; с девочкой была. Сказала мне, что это ее внучка».
И вот через два дня после того, как я купил себе одежду, воскресным утром, я обошел все шесть рынков в городе, искал Манушак среди азербайджанок, торговавших овощами и фруктами, не нашел, устал и только вечером вернулся домой.
Тамаз, одетый, спал в своей кровати. Я срезал обложку с книги лорда Честерфилда и химическим карандашом нарисовал на ней постаревшую Манушак. На лоб и щеки добавил морщин, покрыл ей голову пестрым платком, вышло неплохо. Когда на следующее утро Тамаз увидел рисунок, сразу узнал: «Ва-а-а, Манушак», – сказал он.
Настало следующее воскресенье, и я вышагивал по рынкам теперь уже с этим рисунком в руках. Показывал его всем азербайджанцам, и мужчинам, и женщинам: «Посмотрите получше, пожалуйста, может, вспомните эту женщину». Но опять ничего не вышло, никто ее не узнал.
Домой вернулся поздно, Тамаз был пьян и в болтливом настроении. Почти каждый вечер он повторял одно и то же:
– Может, повидаемся с Хаимом, попросим денег в долг? – И когда я снова отказался, он здорово разозлился: – Ты со мной совсем не считаешься.
Ноздри у него раздулись, подборок задрожал, но он все-таки сдержался и попросил три лари на водку. Мне не жалко было трех лари, но когда он сильно напивался, мочился под себя, а дома было холодно, ни электричества, ни дров у нас не было, и я боялся, что он простынет и заболеет. По-своему я заботился о нем. Но тут он взорвался:
– Ты не оправдал моих надежд, – и выбросил все, что у меня было, в окно на улицу. Замахнулся на меня ногой: А ну, дуй отсюда! Так твою и сяк – все обзывал меня свиньей неблагодарной.
– Большое спасибо за все, – сказал я.
Поднялся по лестнице, вышел на улицу, собрал свои вещи и пошел к Жорику Момджяну. Тот не удивился, увидев меня.
– Я думал, вы раньше разругаетесь, – сказал он.
Я переночевал у него. Он постелил мне матрац на кухонном полу, дал теплое одеяло. На другое утро он нашел знакомого столяра и привел ко мне в мастерскую. Столяр все измерил, выходило шесть квадратных метров. Мы сговорились, он ушел и к вечеру привез на тачке уже готовые струганые доски и два деревянных столба. Врыл столбы в землю перед мастерской, зацементировал их и прибил к ним гвоздями доски, получилась отличная стена, посередине – широкая дверь. Обойдешь стол,
