На какой-то момент, мы, хотя нас было вдвое больше, попятились, ошеломленные бешеным натиском. И снова я залюбовался Дунами — какие молодцы! — и снова я прекратил стрельбу, но на этот раз была тому еще одна причина: среди шума и ярости битвы я искал глазами Карвера, искал и не находил. А потом, когда уже и наши пороховницы опустели и в воздухе замелькали одни лишь кулаки и сабли, я и вовсе думать забыл о Карвере Дуне, заботясь лишь о том, чтобы вовремя нанести удар и самому не пропустить удара, но то, что при этом увидел я краем глаза, я потом, много-много лет спустя, все не мог забыть: я увидел, как муж Марджери Бэдкок убивает Чарли Дуна.
Ночь расплаты, ночь огня и страданий прошла, как и всякая другая. И когда наступил бледный мартовский рассвет, никого из Дунов уже не было в живых, никого, кроме Каунселлора и Карвера, которых мы не нашли среди мертвых. Все дома Дунов сгорели, и река тут же погасила горячий пепел и унесла его вниз.
Глава 57
Каунселлор и Карвер
Придя в долину на следующий день, мы были столь же полны ликования, сколь и тревоги. Во-первых, что было делать с женщинами и детьми, оставшимися без крова и без куска хлеба? Во-вторых, что мы ответим мировым судьям, а случится, и самому лорду Джеффризу, когда выяснится, что мы взяли закон в собственные руки и уничтожили банду разбойников, не имея на то никаких официальных полномочий? В-третьих, что делать с богатой добычей, свалившейся на нашу голову? (Бриллиантовое ожерелье Лорны, замечу в скобках, мы так и не нашли.)
Многие — слишком многие — предъявили права на имущество Дунов. Всякий, кого они когда-либо ограбили, хотел вернуть потерянное и получить еще что-то сверх того — за нанесенный ущерб. Бароны требовали все; того же потребовал королевский комиссар в Порлоке; участники сражения также рассчитывали на все имущество, и даже священники нескольких окрестных приходов заговорили о своей доле.
Кончилось тем, что хранителем и распорядителем разбойничьего добра назначили меня. Я долго думал, что предпринять, и то, что я решил, мало кому понравилось, но несомненные преимущества в моем плане были. А план был такой — не платить ни пенни баронам, священникам, и даже королевскому комиссару, но, возместив эксмурцам недавние потери, те, что можно было доказать, остальное же отправить в Вестминстер, в казначейство. Идея была хороша тем, что все заявители — от баронов до священников включительно — должны были доказывать свои права на разбойничье добро не мне, а суду.
Осуществляя свой план, я, нимало о том не догадываясь, получил могущественного сторонника в лице всесильного лорда Джеффриза. Он был воистину первым человеком в нашем королевстве, потому что после мятежа Монмута он безо всякого разбирательства повесил пятьсот человек, где девять из каждых десяти были ни в чем не повинны. Король, благодарный Джеффризу за подавление бунтовщиков, предоставил ему высшую правительственную должность и свободу действий.
В то время я ничего не знал о возвышении лорда Джеффриза, но если бы и знал, я не стал бы действовать по-другому, потому что поставил своей целью передать все имущество именно правительству, а не конкретному государственному чиновнику. В действительности же все получилось как раз наоборот. Став во главе того, что именуется «законом», лорд Джеффриз положил награбленное Дунами — стоимостью около пятидесяти тысяч фунтов стерлингов — себе в карман, чему и возрадовался, ибо заимел целое состояние, не ударив пальцем о палец.
Вначале мы не знали, что делать с женщинами и детьми. Некоторых я привел на нашу ферму, и на первое время мы, то есть я, матушка и Лиззи, обеспечили их всем, чем смогли. То же сделали и многие другие фермеры. Мы поддерживали своих подопечных, пока те, оправившись от пережитого, не встали на ноги, не нашли себе места и жизни. Кого-то из женщин забрали к себе их родители, кого-то — их прежние мужья или — кто знает? — их прежние возлюбленные. Другие отправились искать счастья и Северную Америку, в Новый Свет, прослышав, что в тамошних европейских поселениях большая нехватка белых женщин. Многие женщины разбрелись по английским городам, а те, что были попроще и повыносливее, нашли себе работу на деревенских полях. И только очаровательный малыш Карвера Дуна, потерявший свою мать, остался с нами в Плаверз-Барроуз.
Мальчик следовал за мной везде и повсюду. Он полюбил меня с той силой, с какой его отец — возненавидел, и я, почувствовав чистоту и отвагу его крохотного сердечка, привязался к нему, как к родному. Он сказал, что его зовут Энси, то есть Энсор. Вне всяких сомнений, его назвали в честь прадеда — старого сэра Энсора Дуна.
Однако, как я ни любил бедного ребенка, мысль о том, что его отец, жестокий и необузданный Карвер, скрылся во время боя в долине и по-прежнему разгуливает на свободе, не давала мне покоя. Голодный, бездомный и отчаянный, великан, прекрасно владеющий любым оружием и опьяненный чувством мести, — такой человек мог наделать еще немало великих бед. В том, что он исчез, виноваты были горняки (я еще расскажу, как это получилось), но в том, что исчез Каунселлор, виноват я и только я.
После того, как молодые Дуны, предприняв безнадежную атаку, сложили буйные головы на той самой земле, которую они безнаказанно бесчестили многие годы, я заметил вдруг среди высокой луговой травы что-то белое, издалека напоминающее овечью голову. Это «что-то» двигалось в предрассветных сумерках так пугливо, так осторожно, что я, заподозрив неладное и перекрывая ему дорогу к узкому каменному проходу, куда оно явно направлялось, — этот проход я называл «Дверями Гвенни»,— двинулся наперерез странному существу. Увидев меня, существо остановилось и отвернуло резко в сторону. Тогда я бросился к нему со всех ног. Только приблизившись, я понял, что белое — это растрепавшиеся седые волосы Каунселлора, ползшего по траве, стараясь уйти незамеченным.
— Джон,— сказал он, подымаясь с земли и заглядывая мне прямо в глаза,— сэр Джон, отдаюсь под ваше покровительство.
— Беру вас под свое покровительство, высокочтимый сэр,— ответил я.— Однако должен заметить, что столь низменный способ передвижения не соответствует ни вашему титулу, ни вашему возрасту, ни вашему человеческому достоинству. Впрочем, не о том речь... Сэр, я не собираюсь ограничивать вашу свободу!
— Ты — замечательный парень, Джон,— просияв и мгновенно изменив тон, сказал Каунселлор.— Ей-Богу, замечательный и благородный. Я это с самого начала говорил. С твоим благородством ты украсишь любое сословие.
— Я отпущу вас при двух условиях,— сказал я, крепко беря его за руку, потому что он уже было попытался шмыгнуть в «Двери Гвенни», считая, что своим краснобайством он подвел черту нашему разговору.— Во-первых, вы должны мне ответить — честно и откровенно,— кто убил моего отца.
— Скажу тебе честно и откровенно, Джон, как бы горько мне ни было признаваться в этом. Его убил мой сын Карвер.
— Я так и думал. Предчувствие мне подсказывало, что это именно он,— промолвил я.— Но вашей вины в том нет: ведь вас даже не было рядом, когда совершилось это злодейство.
— Скажу больше, Джон: будь я рядом, убийства вообще бы не произошло. Я, видишь ли, всегда был против насилия. А теперь позволь мне удалиться. Сам понимаешь, после такого признания не то что уйти — убежать хочется.
— Уйдете, уйдете, сэр Каунселлор,— я же обещал. Однако, вот вам второе мое условие: верните бриллиантовое ожерелье леди Лорны.
— Увы, Джон, его у меня нет. Сейчас оно у Карвера, Да и зачем оно мне? Подумай сам, к чему мне, старику, эта побрякушка? Отпусти, дай уйти с миром,— совесть моя перед Господом чиста.
При этих словах Каунселлор исподлобья взглянул на меня и зябко передернул плечами. Старый, жалкий, седой, как лунь, он стоял передо мной, заливаемый лунным светом, и в эту минуту казался воплощением искренности. Но его плечи… То, как он ими повел, породило во мне смутные сомнения.
Извинившись за применение грубой силы, я запустил руку за пазуху сэру Каунселлору и вытащил оттуда ожерелье Лорны, сверкнувшее при луне так, словно новая плеяда звезд высыпала на небе. Старик, не помня себя, бросился на меня с ножом, но я небрежно повел рукой, и удар пришелся в сторону. Тогда Каунселлор упал на колени и в отчаянии воздел руки.
— Джон, сынок, ради всего святого, не отнимай у меня последней радости! Это мое — мое! Господи, знал бы ты, как я люблю эту вещь! За эти камни я готов, кажется, отдать собственную жизнь. Долгими часами любил я всматриваться в них и видеть в них отражение неба. Отдай — отдай мне ожерелье или убей меня здесь же, на месте!
Прекрасные седые волосы разметались по его благородному челу, а его мужественное лицо отметила сильная, неподдельная страсть. Я был глубоко тронут, и, хотите верьте, хотите нет, я был уже готов вернуть ему драгоценность, но честность Риддов, завещанная мне двадцатью пятью поколениями, заговорила во мне, и я сказал:
