Хамид Алимджан
ЛЮБОВЬ
Заглянул мне в глаза, протянул мне цветы,Приказал, чтоб держала их в сердце, на дне!И поверила я, что оставил мне тыИх в залог, что останешься жив на войне.
Знаю — судьбы любви в руки смелым даны;Знаю — брошена молодость наша в бои;Знаю — долго по дымному небу войныВетер гнать будет письма твои и мои.
Помню, как ты спросил меня, глядя в глаза:— Будешь ждать меня, да? Будешь ждать меня, да?И в глазах твоих твердых мелькнула слеза.Не забуду ее никогда, никогда!
Для чего же меня ты оставил одну,Когда я без тебя и дышать не могу!Мне в разлуке не жить. Я ушла на войну,За тобой, как огонь по степи, я бегу!
Не по-женски тяжелою стала рука.В небе горькие флейты разлуки поют.Нам не видно друг друг — война велика!Может, так суждено, что нас порознь убьют?
Я целую тебя через тысячи верстПрямо в губы далекие, прямо в глаза.Поцелуй мой летит над пожарами звезд,Над войной, над землей, где пурга и гроза.
Свои губы навстречу моим протяни.Поцелуй твой летит через ту же пургу…Может, так и не встретясь, замерзнут они,Как две капли кровавых на белом снегу?
Зульфия
ЗАЦВЕЛ УРЮК
Хамиду Алимджану
«Зацвел урюк наш у окна» —Так ты писал, когда был жив.Урюк цветет. Живу одна,На сердце камень положив.
О, если бы могли годаОгонь разлуки погасить!В изнеможении сюдаПришла свиданья я просить.
Протосковавши вечер весь,Опять в знакомый дом вошла,Одна заночевала здесь,Где я с тобой вдвоем жила.
Рекой добра и теплотыЗдесь наша молодость текла.Здесь счастье было. Здесь был ты.Здесь я тобой полна была.
Здесь в доме каждый уголокНапоминает ночи те,И прежней песни уголекНет-нет и вспыхнет в темноте.
Здесь, глядя в милые черты,Притихнув, молча я ждала,Пока стихи допишешь тыИ оторвешься от стола.
В безрадостных своих ночахЗапомню до седых волос,Как нежен был и величавТот, с кем так мало жить пришлось.
Горжусь, что ты писал при мне.Пусть каждая строка твояДавно завещана стране,Но первой слушала их я.
До смерти не забуду — нет! —Тех прежних, тех счастливых нас.Уже зарозовел рассвет,Так и не дав сомкнуть мне глаз.
Твой голос как глухая боль:«Зацвел урюк наш у окна…»И со свидания с тобойОпять я ухожу одна.
Мамарасул Бабаев
НОЧЬЮ НАД СТИХАМИ…
Всю ночь напролет костром горит моя голова,Мысли летят и гибнут, как в огне мотыльки,Прямо в душу мою бьют кулаками слова,Бьют, как в плотину волны набухшей ливнем реки.
Я для начала пробую написать о любви.Бегут строка за строкою по бумаге бегом:«Руки твои… Губы твои… Брови твои…»Нет, не могу! Мне надо в эту ночь о другом:
«Мы взяли воду за горло. Нам власть над ней по плечу!Глотай же ее, пустыня! Стань зеленой кругом!»Но нет, я и об этом, оказывается, не хочу!Будет и про пустыню. Но в эту ночь о другом:
«Мама, милая мама, наконец не буду в долгу,Напишу о тебе, о самом мне до слез дорогом!»Но, написав две строчки, я чувствую: не могу!Нет, не могу! Я должен в эту ночь о другом!
Так почти до рассвета костром горит голова,Мысли летят и гибнут, как в огне мотыльки,И бьют кулаками в душу неродившиеся слова,Бьют, как в плотину волны набухшей ливнем реки.
Но наконец под утро, расталкивая слова,Мысль о войне и мире решает ночной спор:На плаху войны положена планеты голова, —Кто же из рук убийцы вырвет его топор?
Позор моего молчания растет в глазах, как гора!Если не я, то кто же выйдет на бой с врагом?Через поля бумаги бегу со штыком пера:Сегодня только об этом — и ни о чем другом!
ОРКЕСТР
В оркестре были мастера чудесные,Трудились, не крича про свой талант.Но бомбою замедленного действияУпал к нам с неба новый музыкант.
Считая ожидания бесплодными,Он к славе побежал, не чуя ног,На голову, пустую и холодную,Спеша надеть хоть краденый венок.
Он ловко путал музыку с клеветами,На каждого сажая по пятну.Он всплыть хотел, считая, что для этогоПолезно всех других пустить ко дну.
Мы поначалу даже не усвоилиВсех перемен фальшивого лица,А тех, кто заподозрил, успокоили:— Ну что ж, одна паршивая овца…
Нам надо было заниматься нотами,А он был так напорист, так речист,Что оказалось вдруг его заботами —Все в пятнах! Только он, как голубь, чист!
Он, не создавший ни одной мелодии,Гремел, свергал, то «против» был, то «за»!И смешанное с подлостью бесплодиеВ конце концов нам бросилось в глаза.
Чтоб он сошел с трибуны, настояли мы.Нет, мы не стали рук ему вязать!Напротив, подвели его к роялю мы,Но он, увы, не мог ни ноты взять!
* * *
Чтоб оценить иные дарования,Их надо сдвинуть с их привычных мест.Мораль сей басни шире, чем название.«Оркестр» — при чем тут, собственно, оркестр?
Аскад Мухтар
«Встал. Улица белым-бела…»
Встал. Улица белым-бела,У двери робкие следы…Зачем ты ночью здесь была?Мой дом сожгла. Меня сожгла.Чего под пеплом ищешь ты?
«Чабан в горах, высоко от подножий…»
Чабан в горах, высоко от подножий,За облаком, в рожок поет незримо.А эхо вниз бежит и врет прохожим:«Неповторимо я! Неповторимо!»
Из болгарской поэзии{21}
Димитр Методиев
ОТКРЫТИЕ МИРА
Мой сын начинает ходить.Сам! Спотыкаясь и падаяНа ровном месте — просто от страха.Он плачет.А я поднимаю его и говорю преувеличенно строго:«Вот тебе! Что? Так и надо!»А он, совершенно счастливый,Отвечает мне тем же:«Вот тебе! Что? Так и надо!»Это мне-то, отцу! Как вам нравится это?И опять гнет свое, идет, растопырив руки.
Мой сын научился ходить.Он уже вырос, да как!Сам открывает все двериИ бесстрашно топочет по комнатам,Устрашая все наше семейство.Он врывается и бросает тарелку;Готово! — от тарелки — осколки!И от пластинки — осколки!А с книгой не вышло — она не бьется.Но зато она рвется, да еще как!
Мой сын изучает мир.Крутит радио до отказаИ бежит от звериного рыка,Лежащего в тихой коробке.Очень бледный, выглядывает из-за угла.Но как только мы выключаем,Он опять подбирается к ящику,
Десять раз, двадцать раз, до тех пор,Пока это упрямое радиоНе научилось включаться.Теперь они стали друзьями.А с печкой так и не стали;Она ненадежная — сама поманила тепломИ сама же потом укусила.Он не любит таких, как печка!
Подозрительно скрипнули двери,Мой сын привстает на цыпочки.Мы в тревоге! — он что-то задумал.Мы хором ругаем его:«Не суй в рот спички! Не дергай за шнур!Ручку на место! Слезай оттуда,Не лазай туда!» — И — шлеп по рукам!По любопытным, храбрым рукам!
А он смеется — и тянет их снова.А он рыдает — и тянет их снова.А он вырывается из объятийИ бегом! — оттуда, где можно, —Туда, где нельзя.Туда, куда мама не разрешает,Туда, куда папа не разрешает,Туда, где нельзя,Но где «интересно»!И только бабушка, моя мама,Ему потакает, ходит за нимИз комнаты в комнату, с места на место.И все говорит, говорит ему что-то,Как взрослому, равному человеку.А мне, как маленькому, объясняет:Вот так, сынок, и растут.Только так и растут..
Константин Павлов
