молил, хоть бы к утру прояснилось. Но дождь не унимался. Он лил уже вторые сутки, с каждым часом все сильнее, крупный и плескучий.
В который раз я выходил во двор, к гаражу, и вновь возвращался в квартиру, подолгу простаивал возле стены, на которой — большая фотография: костер и люди вокруг него — в ту памятную ночь на Ивана Купалу.
Костер оживал в моем воображении. И свет от него струился, точно розовая поземка, от самого подножия кургана. Оживал и двигался хоровод, и люди как бы разговаривали со мной:
«Память — не только в памятниках на могилах, мы продолжаем отыскивать и тех, о подвигах которых еще пока никто не знает». И будто доносились ко мне вместе с поземкой света голоса из самого кургана: «Хорошо, что не забываете нас!.. И спасибо тем, которые узнают от вас, что мы есть на свете, что есть такая память, которая вечно будет жить на Земле!»
Утром наперекор ненастью я погрузил в машину дорожные вещи, не без грусти напевая про себя тихую и строгую мелодию песни о партизане Железняке — проникла-таки она мне в самое сердце. И думалось об Остапе Митрофановиче Оверченко. Слышался его голос: «Врачи сказывали, мое дело безнадежно, даже если и выздоровею. Да ошиблись они!..»
Говорят, что все дороги к встрече фронтовиков ведут через Москву. И я не проехал бы мимо столицы, не миновал бы квартиру Владимира Иннокентьевича Салыгина, если бы даже он не напомнил о себе телеграммой: почтальон задержал меня, когда я уже выруливал свою старенькую неизменную машиненку на улицу. «Немедленно приезжай. Жизнь Градова опасности. Билеты самолет 22 часа вылетом сегодня приобрел Салыгин».
От моего города Владимира до Москвы рукой подать. Но в то утро не машина меня везла, а, казалось, я тащил ее на себе. Крайне изнуренный, с тяжелым камнем на душе наконец ввалился в квартиру Владимира Иннокентьевича. То, что я здесь увидел, потрясло меня.
В квартире не было обычного порядка, который, по выражению Дружбы, требует самый въедливый ротный старшина. А сам хозяин, уронив голову на стол, будто уснул после оголтелой попойки. О том свидетельствовали разбросанные на полу окурки. Недокуренная сигарета, выпав из руки Салыгина, дымилась перед ним на столе, пепел словно выползал из нее, и огонь оставлял на покрытом лаком дереве узкий черный след.
— Володя! — затормошил я его.
Владимир Иннокентьевич медленно поднял голову и, как бы еще не совсем опомнившись, руками смахнул со стола недокуренную сигарету. Затем, не глядя на меня, протянул руку к нераспечатанной пачке, надорвал ее, жадно закурил.
— А, это ты? — устало протянул он. — Молодец, что приехал!
Что мне оставалось, опрашивать или ругать его?
— Надо ж так-то? — побагровел Салыгин. — Одни люди добывают из земли металл, другие превращают его в оружие, начиняют землю всякой взрывчаткой. А тут еще этот Федор Безъедов.
Впрямь, не пьян ли он? Или с похмелья?
— Какой такой Федор Безъедов? — в недоумении, теряя терпение, спросил я.
— Потише, голова разламывается.
Всплески уличного шума вливались в распахнутое окно. Владимир Иннокентьевич прикрыл его створки с таким злом, что задребезжали стекла. Одновременно зазвонил телефон — непрерывно и настойчиво, так обычно вызывает абонента междугородная станция.
— Наконец-то! — вскричал Салыгин, схватил трубку, назвал себя. С полминуты послушав кого-то, спросил: — Скажите, еще жив? — И опять напряженно слушал. — Хорошо, спасибо!
Забыв положить на рычаг трубку, хотя разговор и был закончен, Владимир. Иннокентьевич сосредоточенно о чем-то думал, не скоро протянул мне руку.
— Ну, здравствуй, — сказал он, будто только-только заметил меня.
— С Херсоном разговаривал?
Салыгин кивнул.
— Удачно, наскочил на самого главного.
— На Федора Безъедова? — беря у него из рук трубку и кладя ее на рычаг телефонного аппарата, спросил я.
— Фу ты! — опять багровея, воскликнул он. Заложив руки за спину, забегал по комнате. — С этим подлюгой еще придется повозиться. Пока удача на его стороне. Но удача никогда не бывает постоянной: либо она уходит от негодяев, либо они сами бегут от нее.
— Да перестань скакать! — прикрикнул я на него. — Объясни толком, с кем разговаривал?
— С главным врачом больницы, в которой лежит Микола Градов, — ответил он, все еще продолжая шлепать тапочками по паркетному полу. — За жизнь не ручается, но обещает сделать все возможное. — Он остановился, пристально глядя на меня: — Давай не будем паниковать, в Херсон мы поспеем к завтрашнему утру. А вот тут сегодня… Не знаю, как быть с Иваном Тимофеевичем Рысенковым. Надеюсь, разберутся. Еще получит свое этот Безъедов, увидит кузькину мать! Но пока каково мне?! Ведь я не о трех жилах… Да, пришла беда — отворяй ворота. И туда надо поспеть, и тут не может обойтись человек без меня. В Херсоне при смерти фронтовой друг, а здесь… Да что же это деется?..
Продолжая бегать по комнате, Салыгин сшиб несколько модных легких стульев, попавшихся на пути. Остановился лишь тогда, когда большие настольные часы с музыкальным отсчетом времени проиграли двенадцать. Раньше здесь не было этих часов. Не случалось, чтобы нашу дружескую беседу нарушала их гулкая, будто пронизанная космическим эхом, мелодия.
Таких часов не было у Салыгина. Но ведь со временем в каждом доме могут появляться новые вещи, иногда с новыми людьми. Скажем, отмечает кто-либо из семьи свой юбилей или какое другое торжество, гости приносят памятные подарки. Оказалось, что и этот оригинальный прибор для измерения времени преподнес Владимиру Иннокентьевичу майор в отставке Иван Тимофеевич Рысенков. Взял человек и подарил приятелю, потому что тот вообще любит уникальные вещи. Само по себе это движение души не составляет чего-то особенного. Может, на это обстоятельство не следовало бы и обращать внимания. Но дело в том, что вместе с майором Рысенковым и его замечательным подарком в квартире Салыгина впервые появился некий Федор Безъедов. Друзья провели вечер славно, не подозревая ничего плохого в будущем.
Ничего плохого не усмотрел и я, выслушав совсем не интересовавший меня рассказ Салыгина о часах и каком-то Федоре Безъедове, потому спросил:
— Так что
