и не было другого пути: вырос сиротой, в детском доме, и перед войной жениться не успел. Вот так и переступил вместе с Привезенцевым порог его дома. Помню, Костя окинул беспокойным взглядом комнату и не увидел жены. Лишь какая-то старая женщина недоуменно уставилась на нас. «Кто из вас будет хозяин?» — казалось, спрашивала она. А в детской кроватке поднялась белокурая головка малыша. Костя кинулся к нему: «Сын! Сыночек, Толик!» Но тот смотрел на меня: видать, моя офицерская форма больше привлекла его внимание. «Сынок!» — еще раз позвал Костя. Тогда мальчик посмотрел на него, затем на увеличенную фотографию над своей кроваткой. Слезы побежали к его дрожащим губам, и он рванулся к отцу: «Папочка, родненький!» Ну, как тут не дрогнуть солдатскому сердцу?! Костя растерялся, беспомощно огляделся, словно отыскивая средство от того, что сжало грудь. Старая женщина помогла ему снять шинель, но ведь Костя хотел видеть жену. «Где же Валентина?» — упавшим голосом спросил он. Старуха непонятливо и даже с явной обидой глянула на него: «Неужто, мил человек, и не знаешь, где твоя Валентина? — и продолжила совсем о другом: — С хлебушком у нас больно плохо. Ни крошечки не осталось, хоть шаром покати. А я, вишь, твово мальчоночку обихожу. С осени лебеды припасли, так я из этой травки нет-нет да и щи схлопочу». Она замолкла, точно захлебнулась. В комнате наступила тягостная тишина. «Вкусные щи бабуленька варит», — прижимаясь к груди отца, сказал Толик, глянув на старуху. У меня какой-то горький комок подкатил к горлу. Не знаю, сколько это длилось, но неожиданно дверь распахнулась, и на пороге появилась женщина в промасленной рабочей одежде. Она бросилась к Косте и повисла на нем со слезами радости на глазах… После, уже снова на фронте, Привезенцев признался мне: «Я ведь, пока не было Валентины, пережил, быть может, гораздо больше, чем за все прошедшее время войны». «Понимаю, — ответил я. — Можно было подумать, что твоя Валентина вильнула, нашла другого, у кого хлеб был и щи не из лебеды. Некоторые говорят ведь, что война все спишет». Ох и рассердился на меня Костя: «Да ты что?! У меня и в мыслях подобного не было. Я о другом тревожился: больна тяжело или того хуже. Да я в нее верю, как в тебя, как в Ваську Васильева и всех хлопцев, с кем в разведку ходить приходилось!» Меня придавила неловкость, а Привезенцев вовсю рассмеялся: «Знаешь, у меня появилось новое особое чувство, сильное и глубокое. Это смешанное чувство радости, гордости, сбывшихся надежд — мой сын, поросль моего родового корня! И если война повалит меня, то сын будет жить и нести в себе мою силу».
И мне стало легко: пусть бы скорее кончалась война, найду себе жену, и у меня появится мой сын, — продолжал Иван Тимофеевич Рысенков. — А сейчас мне очень больно. Думаю: отчего эта боль? Да только никак не оттого, что не сложилась у меня семейная жизнь, что жена не народила мне сына. Больно потому, что мой друг Костя Привезенцев не вернулся с войны… А что же, спросите, Толик, его сын?.. Недавно я встретил Анатолия Константиновича в чине полковника. Он сказал мне; «Если бы я обладал такой силой, при помощи которой мог бы воскресить отца, его друзей и товарищей, погибших на войне, я бы сделал это даже в том случае, если бы мне сказали — сделай это ценой своей жизни».
— Ничего странного, дети идут дорогой отцов, — заметил Салыгин. — Так сказать, преемственность… Тем не менее что же она, эта самая Валентина? В чем ее, как ты сказал, беспредельное ожидание? Наверное, до сих пор замуж не вышла?
— Это одно. Не будем осуждать тех женщин, которые, потеряв на войне мужей, позаводили новые семьи. Отнесем это на совесть законов природы. — Немного помолчав, Рысенков продолжил: — Третьего дня я встретился с Валентиной в метро. После войны не виделись. Иду это я, а она — навстречу. Ноги так и приросли у меня к полу: ни одной морщиночки у нее на лице, лишь чуточку раздалась в теле. Известно, при хорошем муже жена всегда молодо выглядит. Я и бухни: «Или супруга хорошего нашла?» «То есть как это нашла?! — залилась она краской. — А я его и не теряла!» Вот и пойми ее: Костю я сам хоронил, бросал горсть земли на гроб, а она — «не теряла»! Рассердилась на меня и не долго думая сует мне в руки бумажку, вынув ее из сумочки: «На, читай!» Гляжу — почерк Костин. Что бы это значило? В космос летаем, на другие собираемся планеты. Ну, подумал, нашелся новый человеческий гений, который может подымать мертвых из могил, как хотел этого хотя бы тот же Анатолий Константинович, и возвращать их солдатским вдовам! Однако читаю: «Здравствуй, любимая Валюша, дорогой богатырь — сын Толик! Война кончилась. Ждите, скоро приеду». Обратил внимание на дату — 9 мая 1945 года. Кто из нас, фронтовиков, где бы ни находился в тот день, не посылал домой таких коротеньких писем? Да вся беда в том, что Костя Привезенцев погиб после девятого мая. Сами знаете, бои шли кровопролитные по уничтожению остатков самых оголтелых гитлеровцев так называемой данцигской группировки. Там и сложил мой друг свою голову. У меня чуть было не сорвалось с языка: «Блажишь, Валюша! Мертвые с погоста не возвращаются». Но она опередила: «Костя же пишет, что «приедет». И это слово подчеркнуто его рукой. Я ведь живу далеко, на Дальнем Востоке — пришлось переехать по месту службы сына, а вы где закончили войну? Вот и стала ко мне далекой дорога. Верю, приедет он, обязательно!» Я был бы последним негодяем, если бы посмел разуверить эту женщину. Как хотите, а надо бы написать ее портрет, повесить бы его в красный угол, вместо иконы. И молиться бы на нее. Нет-нет, не на ее внешнюю красоту.
Вот о чем я вспомнил, разговаривая с Владимиром Иннокентьевичем, который гневно осуждал донос бывшей жены Рысенкова в парторганизацию, К тому добавил:
— Да и сам Иван Тимофеевич рассказывал нам о нестареющей красавице Валентине. Завидная женщина. Тут верность не только мужу, но и самой себе.
— Безусловно! Об этом Иван Тимофеевич и бывшей своей мог рассказать. Она и приплела, — умеря свой пыл, сказал Салыгин. — Но не таков фронтовик Рысенков. На одном из собраний он раскритиковал Безъедова, и тот — надо ж так! — невестке в отместку оклеветал и меня, заявив:
