дескать, сам видел, как Рысенков продал мне эту милую антикварную вещицу, часики с музыкой. И меня, негодник, решил грязью облить. Что ж, иногда противник прибегает к известному приему: вывести человека из игры таким манером, чтоб, стало быть, ослабить позицию не только какой-то отдельно борющейся личности, но и группы. Выводят из строя по одному. И это дает эффект, если налицо разобщенность, отсутствие взаимной поддержки у друзей. Словом, круто повернул мстительный Федор на партийном собрании при разборе поступивших, вернее, состряпанных кляуз. А тут надоумилось же и Рысенкову на люди явиться при всех орденах и медалях, будто на какое торжество. Раздразнил гусака! Федор возьми и выдай ему: «Вы, Рысенков, думаете, что вас спасут ваши ордена?» С того и пошло и поехало. Иван пальнул Федору: «Как это понимать? Неужели мое боевое прошлое позволит мне терпеть всякую стряпню? Или оно не нужно партии?» Страшно понесло моего Ивана неразумного. Каких только глупостей не наговорил, взорвался, ангелочек. И дал повод свалить себя. Подумать страшно: моська в лице Безъедова свалила слона! Да, я понимаю, не он это был, не солдат заговорил в Рысенкове… А Федор помоложе Ивана, и хотя ни одного почетного знака не имеет на груди, да оказался похитрее, посдержаннее. Видно, не напрасно работал до этого в райкоме, собственно, не работал, а, можно сказать, терся там, иначе из аппарата не «ушли бы его». Однако, благодаря своей выдержке, взял в деле с Рысенковым верх: нашел готовые слова и формулировки, перед которыми побледнела сама истина. И взял свое только потому, что Иван Тимофеевич — голову бы ему оторвать вместе с ушами! — на какие-то минуты утратил необходимую для солдата партии выдержку. Чертовски неприятно!
— И мне тоже, — вздохнул я, — Но неужели ты хочешь сказать, что из-за этой гнусной истории может сорваться твоя поездка к Дружбе?
— Но-но! — воскликнул Салыгин. — Долг фронтовой дружбы требует сегодня моего присутствия в Москве — на бюро райкома партии. Ровно в пятнадцать ноль-ноль. Я уже договорился. Но мы полетим и в Херсон. Сегодня ночью будем у Миколы. — Он вдруг уперся в меня глазами. — Постой! А ты что натворил? Черт возьми, ангелочек, почему приехал один?
Я пожал плечами:
— А с кем должен приехать?
— Как с кем?! Почему не заехал за Агриппиной Дмитриевной? Да ведь это такое с твоей стороны, чему и слов не подберешь! Светлана Тарасовна как меня просила! Я и Гриппе взял билет.
— Почем я знал.
— «Почем, почем»! Ты что, не получил мою телеграмму?
— Получил, но об Агриппине Дмитриевне ничего не было сказано.
— Вот те раз, не было! — Салыгин хлопнул ладонью себя по лбу: — Понимаю, понимаю… Ах я, сукин сын! Я же вслед послал вторую телеграмму, вспомнил — не тебе, а ей. Извини меня, ангелочек! Вот тебе ее больничный телефон. Заказывай срочно Суздаль. Проверь, выехала ли? А я побежал… Ах, Рысенков! Ах, Иван… Иван Тимофеевич, что ты натворил?!
Прежде чем уйти, Владимир Иннокентьевич еще некоторое время пребывал в напряженной задумчивости. Он теребил свою бородку, в которой, казалось, с каждой секундой прибывало седины, не сводя вопрошающего взгляда с портрета Ефросинии Сергеевны.
Я заказал Суздаль. Вскоре оттуда ответили, что Агриппина Дмитриевна выбыла по телеграмме в Москву.
* * *
В войну солдаты, бывалые и молодые, шагая по фронтовым дорогам, случалось, подрывались на минах. Оставшимся в живых после таких взрывов наскоро перевязывали раны, и шли опять солдаты, приближая каждым шагом день мира. Казалось, еще шаг — и конец войне, настанет долгожданная тишина. Но взрывы гремят и сегодня: Градов в бинтах!
Давние снаряды, бомбы и мины, захороненные в войну и сокрытые временем, не дают людям покоя, не лежится адским поделкам в земле — ждут своего часа… Как долго они (и сколько их еще остается?) будут давать о себе знать в местах и без того обильно обозначенных курганами и холмами — братскими могилами? Нет, не стерлась до конца линия огня, еще то тут, то там раздается огненное эхо войны.
Эхо войны не минуло и Николая Васильевича Градова.
Агриппина Дмитриевна всю свою чуткость и профессиональное умение отдала вновь пострадавшему фронтовику. Случилось это в одну из ночей, когда сердце Курганного капитана остановилось. Все решали секунды. Она массировала уснувшее сердце, восстанавливая дыхание, и смерть отступила.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Проходила одна неделя за другой, здоровье Николая Васильевича улучшалось. Окруженный нашим, моим и Салыгина, вниманием, а также заботами Светланы Тарасовны и Агриппины Дмитриевны, особенно последней, потому что она постоянно находилась при нем, получив на то разрешение как врач, Градов быстро входил в форму. А когда узнал о том, что произошло с Рысенковым, то тут же настоял на немедленном выезде Владимира Иннокентьевича в Москву, чтобы тот довел дело до полной победы над клеветниками.
Вернулся Салыгин радостный и оживленный накануне выписки Николая Васильевича из больницы, сообщил: дело Ивана Тимофеевича Рысенкова приняло благоприятный оборот, с ним разобрались и теперь придется держать ответ Безъедову за грязную стряпню на фронтовика. Казалось, это известие и поставило Дружбу окончательно на ноги.
— Значит, жить еще долго можно на свете! — сказал он.
Но иначе рассудили о его будущем местные врачи при выписке:
— Сердце Градова протянет недолго, — предупредили нас, его друзей.
— Нет, нет, он еще поживет! — не захотела смириться с этим Агриппина Дмитриевна. — Я поборюсь за него.
— Вы, коллега, много берете на себя, — говорили ей.
— Не только я, но и сам больной!
— Мало ли что скажет человек в запале.
Выписали Курганного капитана из больницы под вечер. В тот час огромное зарево от закатывающегося солнца медленно расплывалось по небосводу, окрашивая его в алый цвет.
— Знакомое ощущение, — подметил Николай Васильевич. — Такое, будто застывает кровь. Не одна тысяча снарядов и гранат всяких побывала в моей руке, а тут маху дал.
Из больницы мы ехали в восьмиместном такси. Николай Васильевич разговорился о том,
