что таил в себе, неделями отмалчиваясь на больничной койке:
— Мать Степана любит степь… Увидит меня Прасковья Федосеевна, в степь зовет: «Пойдем, дитятко, поглядим, где вы с моим сыночком в индейцев играли. Поговорим с душенькой Степочкиной». Выходили мы в степь, и легче старушке становилось. И в тот раз пошли. На закате, вот как сейчас, дело вышло. Мы со Степой в свое время в индейцев тут играли, а нынче мальчишки войну затеяли. Подходим с Федосеевной к балке, где когда-то я наскочил на Регину с самопалом, а навстречу этакий шустрик: «В плен сдавайтесь, дедушка Коля!» На меня, значит. Перепугалась или нет Федосеевна, а я замер: в руке мальца была граната РГД-44. Подумал: учебная или сами ребята сделали? О том и спросил. Услышал от мальца: «А там их много, в земле». Заслонил я собой Прасковью Федосеевну, крикнул: «Ложитесь, мама!» А потом мальцу: «Стой! Не пугайся! У тебя в руке старая граната, взорваться может!» Шустрик понятливым оказался, выполнил мою команду. Я опять к нему: «Давай мне эту штуку, а сам ныряй в балку!» Только передал мне малец гранату и отскочил от меня, как она щелкнула в моей руке, зашипела. Успел подумать: «Подгнила чека, кидать надо гранату!» Я, наверное, так и сделал бы. Но чуть опоздал, рвануло под самыми ногами. Глаза застелила кровавая завеса, вот как сейчас в небе.
Все, что произошло с Курганным капитаном после взрыва залежавшейся с войны гранаты, мы уже знали. И мать Степана Бездольного благодаря тому, что ее заслонил своим телом Николай Васильевич, ничуть не пострадала. Невредимым оказался и мальчишка, и те, кто играл с ним в войну. Найденные ими гранаты были взорваны солдатами-подрывниками. Сравнительно легко отделался и сам Градов: металлическая рубашка гранаты, пролежавшей десятки лет в земле, была настолько подвержена коррозии, что ее осколки не явили особой силы, не проникли глубоко в тело, лишь прибавили несколько новых рубцов на груди. Хуже обошлось с единственной рукой Дружбы — кисти как не бывало.
Все мы — Агриппина Дмитриевна, Владимир Иннокентьевич, Светлана Тарасовна и я — с затаенной болью глядели на него. И он напустился на нас:
— Насупились? Ишь вы! Не узнаю, прямо на глазах стареете…
Агриппина Дмитриевна остановила его:
— Я, как врач, советую, Николай Васильевич, поберегите, бога ради, силы. Давайте помолчим.
— Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! — отозвался он не без напускной веселости, но сразу же обмяк: — Можно и помолчать. Доктора всегда правы.
— Иногда и врачи ошибаются, — вмешалась в разговор Светлана Тарасовна. — Правда, Гриппа?
— Случается, — неохотно согласилась та.
— Дорого обходятся подчас человеку ошибки врачей, — подхватил Салыгин.
— Как и партийных работников, — вставил свое Градов. — Смотри, как бы Рысенков не схватил инфаркт.
— Выдюжит, ангелочек! Крепкий орешек, то бишь товарищ, — буркнул Салыгин. — Но давайте позаботимся о насущном. Что делать будем, Миколушка? Получается не совсем ловко, даже страшновато.
Николай Васильевич принял это на свой счет.
— Со мной частенько случалось так, будто я карабкаюсь на крутую гору, — приподняв забинтованную культю левой руки, заговорил он. — И нынче будем карабкаться!!. Правда, когда у человека нет обеих рук, велико его горе, даже друга нельзя обнять. Однако… Есть у меня в Херсоне два товарища — Чечет и Чечетков. Прозвали их «двадцать медалей», потому что у каждого — по десять боевых наград. Не люди, а кладовая талантов, хотя у того и другого руки без кистей, на войне оставили. Молодцы хирурги! Поработали над их культями, и получилось что-то наподобие клешней. Так этим хлопцам рук других и не надо. Кто в городе не знает, что прекрасный сорт груш «дюшес» они выращивают. А цветоводы какие! И какие замечательные аквариумы изготовляют. Залюбуешься их художественными поделками. Шкатулки там, полочки резные, шкафчики, футляры выпиливают. Фотографируют, снимают любительские фильмы, рисуют. Не перечесть всего, что они умеют делать. А было?.. Растерялись солдатики поначалу, когда из госпиталя их вскоре после войны на инвалидность выпроводили. Тогда, помню, как мог, подбадривал я их. Теперь им цены нет. Большую пользу государству приносят. Думая о них, порешил и я: у хлопцев двадцать медалей, а у меня пять орденов, пусть в общем будет двадцать пять, счастливая цифра! Словом, попрошу хирургов, чтоб из моей культи клешню сделали. Пойду к Чечету и Чечеткову в компанию. Так что, дружба, за меня не страшись. Найду себе дело, Владимир Иннокентьевич… Ну-ка, долой терновины в глазах!
— Я в тебе не сомневался, чертушка! — возразил Салыгин. — Меня не беспокоит, что будешь делать. Я спросил: что мы сейчас будем делать? По-моему, надо подрулить к гастроному. Жаль, нет поблизости моей Ефросинии Сергеевны, некому и запасы продовольственные пополнить. А у тебя дома, насколько мне известно, шаром покати в этом смысле.
— И не стыдно вам?! — обиделась Светлана Тарасовна. — Все у нас есть. И всегда будет. А сегодня какой стол уже накрыли для нас Свирид Карпович с Верой Павловной…
Уезжали мы из Херсона со спокойной душой. Сердечной заботой окружили люди Курганного капитана. Лишь в Москве, расставаясь со мной и Агриппиной Дмитриевной, Салыгин спросил:
— Вы, чертушка Агриппина Дмитриевна, точно убеждены или так, для красного словца, сказали, что Микола еще сможет долго пожить на белом свете?
— И вы о том же, что и мои коллеги в Херсоне?! — возмутилась она. — Грешно загодя хоронить друга! От вас с такими разговорчиками и белого света можно невзвидеть. К черту вас посылаю!
— Характерец, — тяжело вздохнул Салыгин.
— Именно, — ответила она. — Только не у меня. Волнуюсь за Николая Васильевича, с одной стороны, потому, что земля под Херсоном таит еще много старой взрывчатки. Впрочем, все равно будет он бродить по степи. Сказала Свете: присматривать за ним ой как надо! К тому ж с сердечком у него плоховато.
Мы с Владимиром Иннокентьевичем недоумевая переглянулись.
— Но позвольте! — запротестовал Салыгин. — Вы же так спорили…
* * *
Передо мной на письменном столе лежит тетрадь Николая Васильевича Градова в черной клеенчатой обложке цвета траурных платков на головах женщин, которые шли за его гробом. И ворох писем. Читаю их и складываю в стопки.
