Все эти четверть часа раздумий заняли несколько долей секунды. А потом араб захрипел и забулькал, и Шауль тоже забулькал, поскольку обильный армейский ужин пошел назад через верх – и макароны, и мясные биточки, и чай. Между тем, пока длилась эта короткая рукопашная, арабы, не теряя времени, стали подползать к воротам слева, с той стороны, куда не мог достать Виктор из своего «эм-шестнадцать». Поскольку и Шауль, и террорист – оба были в тени, никто не видел, что там происходит, и арабы продолжали ползти, корябаясь о жесткую землю. Когда араб, откинувшись навзничь, застыл, а Шауль, утерши с губ остатки рвоты, посмотрел туда, где лунные лучи просвечивали сквозь прозрачную паутину сухих колючек, покрывающих подступающий к воротам гребень каменистого пригорка, нападавшие были уже совсем близко. Их было пятеро. Шауль схватил автомат и срезал очередью того, кто находился уже метрах в восьми от него. Тот с криком покатился по камням. Виктор, решив помочь товарищу, выполз по ту сторону куба немного вперед, чтобы обеспечить себе обзор, благо, с его стороны боевики после очередной неудачной попытки отступили. Меж тем Шауль, крикнув другу «Ложись!», изловчился и, сорвав гранату с предохранителя, кинул ее туда, где на расстоянии метра-двух друг от друга чернели в лучах луны четыре копошащихся тела. Сам зажал уши, зажмурился и прижался к земле. Грохнуло. Чуть позже он открыл глаза и поднял голову. Прежде чем он увидел, что стало с теми четырьмя, он почувствовал – что-то ткнуло его под кадык, словно тот араб, которого он завалил-таки приемом крав мага, очухался и нанес ответный удар. На самом деле, это был свинцовый привет от одного из боевиков, который оказался не убит осколком гранаты, а лишь ранен. Удар был несильный, но в нем таилась боль, сперва тоненькая, потом все сильнее, сильнее, а в конце уже и вовсе непереносимая. Из разорванной аорты она растеклась по всему телу, наполнила каждую клеточку, а потом ушла так же неожиданно, как и появилась. Вместе с душой Шауля. За десятки километров от Канфей-Шомрона Сегаль проснулась на своей кровати и закричала.
* * *
Оставался лишь один защитник ворот. Несмотря на то, что он немного выполз вперед, Виктор все равно находился в тени, то есть был невидимым для арабов. Вдруг Виктор ощутил, что справа к нему кто-то подползает. Он скосил глаза. Ашер!
– Откуда ты взялся? – прошептал он, вновь припадая к прицелу автомата.
– Оттуда! – дал исчерпывающий ответ протрезвевший к этому времени Саша и, устроившись рядом с Виктором, перевел предохранитель так, чтобы автомат стрелял одиночными выстрелами.
– Что там? – спросил Виктор, выпустив предупредительную очередь.
– Газовые мины! – прорычал Ашер и, кинув на Виктора взгляд, в котором еще ощущались остатки хмеля, промямлил:
– Так вроде ведь Левитас должен был на ворота идти...
– Вон он... – не отрывая взгляда от прицела, махнул головой Виктор.
Ашер повернул голову и увидел неподвижно чернеющее тело Шауля.
– Суки! – пробормотал он и пристрелил боевика, чересчур близко подползшего к воротам.
Арабы, хотя и не видели, как Саша-Ашер пришел на выручку Виктору, но быстро почувствовали, что интенсивность вражеского огня резко усилилась. Явно на воротах кто-то еще появился, правда, непонятно: кто, когда и, главное, сколько. Оставалось одно – обойти эту проклятую поляну слева, куда взгляд израильских солдат не дотягивался. А в это время пусть какая-то часть бойцов втянет их в перестрелку и тем самым отвлечет их внимание. После чего неожиданной атакой смести их к Шайтану, и ворваться на территорию лагеря. Фарук махнул рукой бойцам заранее отобранной группы и под прикрытием деревьев, скал и глыб побежал через овраг к каменной осыпи туда, где приветственно маша широкими зелеными лапами, жадно ждали спасительные сосны.
«К нам! К нам!» – гудел ветер в их вершинах. Осыпь – это опасно. Ты, как на ладони, а еврей – под защитой своего куба. Вот сейчас – упаси Аллах! – ребята на поляне прекратят стрелять, и он переключится на эту осыпь. Так и есть! Что же вы молчите, придурки! Проклятый ветер! Те, на базе, небось, в лежку лежат, а этим – хоть бы что! Хорошо хоть одного удалось ликвидировать! Бухххх! Бухххх! Справа начал тлеть клок сухой травы. Едкий дым хлещет по глазам. Не страшно. Много не загорится – не лето! Дым потому и едок, что воздух полон сыростью. Было бы дыма чуть побольше, он помог бы укрыться от пуль. Крак! Крак! Белыми брызгами разлетаются в щебенку известняковые глыбы слева и справа от него. Третий из бегущих за Фаруком – Абд аль-Карим. Мыча от боли в своем противогазе, он схватился за правое плечо. В лунном свечении видно, как кровь черной ленточкой обвивает пальцы. Все. Этот уже не вояка. Плохо. Вот и опушка. Здесь часовой из своего «эм-16» уже их не достанет – обзора не хватит. Да и на полянке вновь заработали «калаши». Спасибо, ребята, что хоть сейчас спохватились. Фарук перевел сектор предохранителя вниз, на автоматический набор. Сейчас они ворвутся на базу и... Фарук удивился – откуда это вдруг где-то слева застрекотал израильский «узи»? И еще один «узи» – сзади. И, судя по звуку, «эм-шестнадцать»? Но не там, справа, у ворот, а тоже слева, только впереди. И с чего это вдруг рука его так странно повисла? И почему сам он бессильно падает наземь, острым локтем вминая в землю сухую хвою? И откуда эта нежданная боль в спине? И почему это изо рта, наполняя шлем-маску, льется и льется и льется густая, красная, обильная... затекает в рот... в глаза?.. Из-под противогаза натекла темная лужица, в которой плавали длинные сосновые иглы. Несколько секунд поселенцы, под предводительством Ниссима Маймона атаковавшие отряд Фарука со стороны леса, молча смотрели на убитых боевиков. Иегуда Кагарлицкий стянул с лица Фарука шлем-маску, утер рукавом кровь с его лица и поспешил вместе с остальными добивать отряд, оставшийся на поляне, пока рав Фельдман и Амихай Гиат со своими бойцами разбирались со «вторым эшелоном» арабов. А Фарук Эльмессири так и остался лежать, раскинув руки. Его оттопыренные уши казались еще больше, чем были при жизни, а в мертвых глазах, устремленных в сгустившееся перед рассветом небо, навсегда застыла мечта о подвиге, о великом деянии, о сопричастности эпохальному повороту судьбы мира.
* * *
Уже нет Якуба и Хуссейна. Хуссейн, как живой, притулился у ступенек, ведущих в пустой дом, а Якуб, который первым бросился навстречу невесть откуда взявшимся врагам, – вон он теперь чернеет – распластался у подножия фонарного столба. И «калаш» его рядом – бессильный, безвредный и безжизненный. Но еще стоит «эм-тридцать», «четверка-двойка», Гунган. Стоит, опершись на стальную плиту, чтобы не трястись при выстрелах. Растопыренная тренога зафиксировала его угол возвышения, а его полутораметровый ствол гордо обращен к небесам, покрытым серо-голубым молоком рассвета. И еще Хидхир дрожащими руками – быть может – машааллах! – в последний раз – забрасывает в горячее дуло мину с красной нарезкой, которая уже различима в предутренних голубых лучах. И Салех Бакшир все еще получает по рации указания от Зияда Таджи, который со склона горы прямо над еврейским военным лагерем наблюдает, куда падают, где разрываются мины, вылетающие и из их миномета, и из «эм-30», расположенного за хребтом к северу от Канфей-Шомрона. Убийцы Хидхира и Якуба, выползшие двадцать минут назад из-за гребня, туда же за гребень и скрылись. Вроде бы – что гребень? Кромка! Подползи и снимай их по одному. На фоне расцветшего на востоке неба неизвестные негодяи должны просматриваться прекрасно. Да беда – камни, камни!.. Попробуй разбери где за этими глыбами они прячутся. Поэтому не поползешь – тебя самого снимут за милую душу. Стой в этой змеино-паучьей развалине у окна третьего этажа и прижимай глаз к оптическому прицелу так, чтобы хрусталик глаза и линза прицела слились воедино. И палец, палец пусть срастется со спусковым крючком...
Но главное – что-то внизу творится неладное. Сначала все нормально было – стреляли минометы – и их, и тот, что за хребтом. Не часто стреляли – миномет вообще выдает лишь девять выстрелов за пять минут. Зато тот, что здесь – громко, очень громко! Казалось, здание это пустое, в окнах которого ни одного стекла не осталось, рухнет от этого грохота. А тот – дальний – много тише, конечно, но тоже солидно. Так вот и работали дуэтом: этот – бух! Дальний – чпок! Потом, словно скрипки в оркестре, где-то в лагере два «эм-шестнадцать» – тра-та-та-та-та! Ага, значит, еще сопротивляются, гады! Ну, ничего – сейчас им покажут! И точно – многоголосый хор калашей в ответ. Вот так-то! Нечего из своих «эм-шестнадцать» наш концерт для минометов с оркестром освистывать! Но те стали огрызаться, даже гранаты там, внизу, заохали.
Ну, ничего, подумал Рахим, сейчас их заткнут! Наших-то вон сколько! И тут вдруг началась какофония. Зарокотали «эм-шестнадцать», застрекотали «узи»... Откуда они взялись? А вот дальний миномет почему-то замолк. Насовсем. Оставалась надежда, что там просто какая-то техническая неполадка... Ах, как хотелось на это надеяться! А потом вылезли эти трое из-за гребня – вылезли, убили Якуба с Хусейном и обратно за гребень уползли. Как тараканы! Так, за камнями какое-то шевеление. Вот сейчас... Рахим даже не понял, что произошло, почему вдруг черный нейлоновый рукав куртки срезало, снесло, сожгло, и на металлический приклад так называемой «скелетной» – то есть с отверстием посередине – конструкции, из правой руки полилась кровь. Вслед за тем он ощутил острый удар в затылок, ноги перестали держать его, и, вырвавшись из пустой глазницы окна, полетел Рахим, раскинув руки над заросшими склонами, над скорбными останками некогда полного жизни поселения, над военным лагерем, с которого ветер срывал последние клочья ядовитого тумана CS, над своими собратьями, которых, подкравшись с трех сторон, начали безжалостно расстреливать невесть откуда взявшиеся поселенцы.
