Располагались они при этом на поролоновых подушках, которые Диаб распорядился захватить из Эль-Фандакумие, понимая, что придется некоторое время просидеть на холодной земле, ожидая, пока израильтяне, услышав с плато пальбу в районе военной базы, всполошатся и бросятся через рощу на помощь своим – прямо на «растяжки» и под пули засевших в Разрушенном доме. Но те почему-то не всполошились и не бросились, и арабы в напрасном ожидании так до рассвета и просидели в засаде, не понимая, что происходит. Окинув их взглядом, Диаб сразу определил, что после полубессонной ночи это те еще бойцы. Впрочем, это не имело значения. Решение у него созрело еще в тот момент, когда спасенная гусеница пестрой вертикальной петлей изогнулась на стебле папоротника.
– Подъем! – громко объявил он, и бойцы принялись протирать и таращить воспаленные глаза. – Ситуация резко изменилась, – продолжал Диаб. – Поступил новый приказ. Разминируем тропинки и срочно отступаем в Эль-Фандакумие. – Наш отряд, атаковавший еврейскую базу, – объяснил Диаб, – практически полностью уничтожен.
Для арабского уха все это звучало слишком жестко. Так не говорят. Даже полностью проигранные войны, закончившиеся сокрушительным разгромом арабских армий, здесь сначала объявляют блестящими победами, через пару месяцев мягко указывают на некоторые не до конца выполненные задачи, и лишь несколько лет спустя в устах уже преемников незадачливых полководцев начинает проскальзывать слово «поражение». Но Диаб решил обойтись без экивоков. Он немедленно стал раздавать указания, кто где будет проводить саперные работы и за сколько времени эти работы должны быть закончены. Это был критический момент. Если сейчас люди двинутся снимать ими же самими с любовью поставленные самодельные мины, значит, бунта не будет. Если же...
Наступила глухая тишина. Диаб весь напрягся. Он снял с предохранителя спусковой механизм своего трофейного «узи» и без слов устремил взгляд на стоящего хмурого бойца лет сорока, заросшего бородой до густых бровей. Тот поднял глаза и некоторое время смотрел Диабу в лицо, словно отвлекая его внимание, чтобы дать возможность кому-нибудь из дальних рядов потихоньку спустить предохранитель на своем собственном «калаше» и под сурдинку всадить в любимого вожака очередь. Но никто не решился, и, подождав немного, террорист с чувством сплюнул и двинулся в лес. За ним последовали и остальные. Перерезать шланги и вытаскивать заряды оказалось куда легче, чем минировать. По завершении работы Диаб приказал бойцам возвращаться в Эль-Фандакумие, а сам отправился в пасть льва.
* * *
Рав Лейб Писаревский, председатель Управления по гиюрам города Петах-Тиква, сидел в своем кабинете, уперши локти в стол и подперев голову руками, тоскливо смотрел на бурно разговорившуюся посетительницу и чувствовал безумную усталость.
Он вообще устал. Нет, с одной стороны работа должна была бы приносить ему радость! Ведь гиюр – чудо, а ощущение сопричастности чуду – это здорово. Такое невозможно ни у одного народа. Можно креститься или принять ислам. Можно удариться в буддизм или податься в кришнаиты. Но нельзя стать русским или французом, если ты им не родился. Сколько ни загорай, не то, что негром, даже эфиопом не станешь! Какие пластические операции ни придумывай, китаец из тебя не выйдет – максимум еврей или немец с раскосыми глазами. А вот евреем стать – пожалуйста. Самым настоящим, из тех, чьи души стояли у горы Синай. Как это получается – тайна. Но факт, что евреи, которых все, кому не лень, обвиняют в расизме, любого гера считают таким же евреем, как и евреев по рождению. Все это так. Но с другой стороны, когда приходит парень без головного убора, который хотя бы для приличия, являясь в религиозное заведение, можно было бы надеть, с огроменной серьгой в ухе, и говорит: «Я эта... гиюр пройти хочу. Когда зайти можно?» Начинаешь ему растолковывать, что гиюр – это клятва. Кивает. Уточняешь – клятва, что человек всю жизнь будет выполнять заповеди, которые Б-г возложил на еврейский народ. Кивает. И чтобы во всем этом разобраться, надо окончить специальные курсы – ульпан-гиюр называются. Кивает. Два года. «Скоко?!!!» Повторяешь – два года. «А чо так долго?» Объясняешь – заповедей много, выполнять их нелегко, надо учиться. «А поскорее нельзя?» Что тут ответить? Закон велит нееврея, который хочет пройти гиюр, попытаться отговорить – дескать, зачем тебе это? Выполняй семь заповедей сынов Ноя и станешь праведником народов мира. А на евреев целых шестьсот тринадцать возложено, да еще чуть ли не столько же по доброте душевной мудрецы Талмуда добавили.
«Ну да, – говорит, – меня с вашими семью заповедями в армии за крайнюю плоть засмеют. И жениться прикажете на Кипр ехать? Гоям-то в Израиле хупу не ставят! И вообще, с волками жить...»
Или является юная красавица с голым пузом и попой, краску с физиономии можно лопатой грести, пока ждет своей очереди, три сигареты на лестнице высосет. Ты ей: «А в шабат, между прочим, евреям курить запрещено!» А она тебе: «А сегодня не шабат!» Да, как же, думаешь, будет она шабат соблюдать! В общем, полгода рав Писаревский занимает эту должность – с тех пор, как умер от инфаркта его предшественник, рав Розен, – и ни разу не было, чтобы он вот так сходу почувствовал – да, в этом нееврейском теле живет еврейская душа, да, эта душа стояла у горы Синай, да, это тот бриллиант, которого так не хватает в короне народа Израиля!
Но сегодня востроносая пигалица в джинсовом костюме с хвостиком на затылке и черными кругами под горящими глазами смутила его покой и пробила броню его скепсиса. Она хватала его за рукав, очевидно, понятия не имея о том, что женщине запрещено прикасаться к чужому мужчине, и бормотала, мешая русские фразы с ивритскими, которые при этом произносила совершенно без всякого акцента: – Ну, пожалуйста! Я очень прошу! Адони! Рав! Бавакаша! Ани роца лэитгаер! Ани цриха лэитгаер! Ани хайевет лэитгаер!{(ивр.) Господин! Рав! Я хочу принять иудаизм! Я должна принять иудаизм! Я обязана принять иудаизм!}
Десять минут назад он чуть было не отправил ее прочь, докопавшись, что причиной ее экстренно вспыхнувшей тяги к еврейскому народу является некий поселенческий принц, в которого красотка втюрена, а сие при гиюрах противопоказано – сегодня любит, завтра разлюбит, и – прощай иудаизм?
Однако, ощутив в выражении лица и движениях раввина неожиданную и невесть по какой причине возникшую угрозу афронта, девушка заголосила и стала нести какую-то околесицу про чудеса, которые на нее обрушились, и чуть ли не откровения, кои были ей явлены.
«Еще лучше! Сумасшедшая!» – подумал раввин.
– Я вполне нормальная, – вдруг перейдя на шепот сообщила она. – Просто я должна стать еврейкой, понимаете? Должна!
– Это почему же? – полюбопытствовал рав Писаревский.
– Потому что я поняла о евреях такое, после чего оставаться неевреем невозможно!
Глаза у девчонки горели, но, возможно, это был и не огонь безумия, а какое-то иное пламя.
– И что же вы поняли? – продолжал он расспрашивать, чувствуя, что, кажется, наконец-то дождался СВОЕГО гера.
– Я поняла, чем евреи отличаются от всех остальных.
– И чем же? – рав невольно улыбнулся. Было во всем этом разговоре нечто бесконечно детское. Но тут же где-то внутри вспыхнула отрезвляющая мысль: «Чему ты умиляешься? Может, она попросту самая обычная дура?»
– Это же очень просто, – на рава Писаревского устремился взор больших голубых глаз, в котором чувствовалось удивление: «А вы что, не знаете?» – Другие живут в Б-жьем мире, а евреи делают мир Б-жьим.
«Действительно, очень просто, – устало подумал раввин. – Где она всего этого наслушалась? Уж не у горы ли Синай?»
«Нет, – подумала в ответ Вика. – В Синайском ущелье». Он выдвинул ящик стола, протянул ей бланк на учебу в ульпанегиюр и тихо сказал:
– Заполняйте.
Через четверть часа, оставив о себе исчерпывающую информацию, Вика прощебетала раву Писаревскому фамильярное «Bye!» и выпорхнула на улицу.
«Надо маме с папой позвонить, – подумала она. – Они уже, наверно, проснулись».
Но тут запел мобильный. На экранчике отразился номер Арье.
– Здравствуйте, Арье! – воскликнула она, не в силах сдержать охватившего ее счастья. Как дела? Все в порядке?!
И столько в ее голосе было уверенности, что у всех на свете все может быть только в порядке, что Арье, оторопев, помолчав несколько секунд, прежде чем ответить:
– Не совсем. Только что сообщили – арабы обстреляли военную базу в Канфей-Шомроне из минометов, а затем атаковали. Есть убитые. Исход боя пока неясен. Алло! Вика! Вика! Что с вами?! Почему вы молчите?
– Я слышу... – прошептала Вика.
– Но вы не волнуйтесь, все будет хорошо, – разъяснил Арье. – А вы где сейчас?
– В Петах-Тикве.
– Ага... Я хотел вот что сказать... В нашем последнем разговоре Эван... Ну, в общем, он обо всем догадался – я, правда, не знаю, о чем, – и просил, чтобы вы сделали в память о нем то, о чем он мечтал.
