– Это же очень просто, – на рава Писаревского устремился взор больших голубых глаз, в котором чувствовалось удивление: «А вы что, не знаете?» – Другие живут в Б-жьем мире, а евреи делают мир Б-жьим.
«Действительно, очень просто, – устало подумал раввин. – Где она всего этого наслушалась? Уж не у горы ли Синай?»
«Нет, – подумала в ответ Вика. – В Синайском ущелье». Он выдвинул ящик стола, протянул ей бланк на учебу в ульпанегиюр и тихо сказал:
– Заполняйте.
Через четверть часа, оставив о себе исчерпывающую информацию, Вика прощебетала раву Писаревскому фамильярное «Bye!» и выпорхнула на улицу.
«Надо маме с папой позвонить, – подумала она. – Они уже, наверно, проснулись».
Но тут запел мобильный. На экранчике отразился номер Арье.
– Здравствуйте, Арье! – воскликнула она, не в силах сдержать охватившего ее счастья. Как дела? Все в порядке?!
И столько в ее голосе было уверенности, что у всех на свете все может быть только в порядке, что Арье, оторопев, помолчав несколько секунд, прежде чем ответить:
– Не совсем. Только что сообщили – арабы обстреляли военную базу в Канфей-Шомроне из минометов, а затем атаковали. Есть убитые. Исход боя пока неясен. Алло! Вика! Вика! Что с вами?! Почему вы молчите?
– Я слышу... – прошептала Вика.
– Но вы не волнуйтесь, все будет хорошо, – разъяснил Арье. – А вы где сейчас?
– В Петах-Тикве.
– Ага... Я хотел вот что сказать... В нашем последнем разговоре Эван... Ну, в общем, он обо всем догадался – я, правда, не знаю, о чем, – и просил, чтобы вы сделали в память о нем то, о чем он мечтал.
– Уже, – ответила Вика и улыбнулась сквозь слезы.
* * *
Увидеть человека в перекрестие оптического прицела страшно. Страшно ощущать себя Б-гом, от мельчайшего движения перста которого зависит, будет ли этот человек и дальше жить, дышать, говорить или под чьи-то слезы превратится в кусочек земного шара. Еще выносимо, если этот человек идет на тебя с оружием – и либо ему суждено превратиться, либо тебе. Хуже, когда он прямой угрозы для тебя не представляет, а ты все равно почему-либо обязан или вынужден стрелять. И уж совсем опадает рука, сжимающая «Галиль», если ты, равно как и твои друзья, лежишь на скале и сквозь этот жуткий крест видишь человека, который, подняв обе руки – пустые руки – выходит на площадку, отовсюду простреливаемую твоими орлами, пересекает ее и, оказавшись сразу под прицелом десятков врагов, кричит:
– Не стреляйте! Меня зовут Исса Диаб! Я командир отряда «Мучеников Палестины»! Я должен был устроить на вас засаду! Заминировать лес, через который вы должны возвращаться на базу! Я этот приказ выполнил. Но сейчас я сам, под свою ответственность, отдал новый приказ – обезвредить все мины! Засада снята! Вы можете спокойно возвращаться домой. Вы мне не верите? Вон, посмотрите в сторону вади! Вы видите? Мои бойцы уходят в Эль-Фандакумие. Вы все еще ждете подвоха? Хорошо, тогда возьмите меня заложником! Пустите меня первым по той тропе, где мы сегодня ночью раскладывали мины, а сегодня утром их убирали!
Наступила тишина. Диаб обливался потом. Сколько глаз сейчас в него вперено, сколько пальцев сейчас прижато к спусковым крючкам. А ведь достаточно, чтобы только один их этих пальцев... чуть... чуть дрогнул. Диаб ощутил одновременно прилив тошноты и острую боль внизу живота. Не хватало только обмочиться на глазах у врагов!
– Эй, ты! – довольно недружелюбно крикнул Рон Кахалани, высунувшись из-за камня и помахав рукой, чтобы трясущийся собеседник там внизу увидел его.
При этом у него и самого тряслись поджилки – кто знает, может, этот араб – подсадная утка, и по нему сейчас вон с того откоса дадут очередь?
– А с какой стати мы должны тебе верить? То ты ставишь мины, то убираешь. Объясни, чего ты хочешь!
– Я объясню, чего я не хочу! – подняв глаза, ответствовал араб. – Я не хочу, чтобы погибали зря евреи, арабы – кто угодно... Мы должны были оттянуть на себя часть сил, чтобы облегчить нашим захват военной базы. Но захват сорвался. Наши разбиты! Мы получили приказ продолжать операцию, но я не хочу! Я готов умирать и убивать за нашу землю, но убивать, чтобы убивать, я не согласен!
– И умирать, чтобы умирать! – хохмя, поддакнул кто-то из солдат, не снимая пальца со спускового крючка. Наступило молчание. Рон задумался. Как быть? Связаться с Коби? Но с ним связь не работает, уже проверяли. Остаться на скалах? И сколько им еще прикажете торчать в этом аду?
– Стой, где стоишь! – неожиданно хриплым голосом объявил он Диабу. – И не вздумай опустить руки! Живо тогда ноги протянешь! Сейчас мы спустимся, и пойдешь с нами. Гершом, обыщи его!
* * *
Капитан Кацир нетвердой походкой вошел в штабной вагон, из которого два часа назад его в полубессознательном состоянии вынесли Эван с Авишаем Гиатом. И тут же черный телефон затрясся от звонка. А может, трясся не телефон, а все тряслось перед глазами изнемогающего от головной боли капитана. Звонил Нахум Мандель. Он поведал, что ночью подъехал к бывшему поселению, услышал пальбу, развернулся и помчался прочь. С тех пор торчал в лесу под Буркой, по очереди названивая то на закрытый мобильный Коби, то на молчащий телефон в штабном вагоне. Он искренне порадовался тому, что Коби жив-здоров, и пообещал его срочно навестить.
Отсоединившись, Коби некоторое время сидел за столом, положив голову на руки и поеживаясь от холода, поскольку окна были разбиты, а затем вновь снял с рычага трубку и набрал на диске двузначный номер.
– Шмуэль, зайди ко мне.
Дверь распахнулась. Появился мелкоголовый крупноплечий сержант Барак.
– Шмуэль, – сказал Коби. – Минут через сорок должен приехать некто Нахум Мандель с парочкой приспешников. Они явятся за нашими пленниками. Так вот потребуй, чтобы они предъявили официальные бумаги из ШАБАКа, из штаба, из военной разведки, не знаю уже откуда! И если этих бумаг не будет, отбери оружие, арестуй всех троих и придумай, куда поместить, главное – отдельно друг от друга, чтобы не могли согласовать версию, зачем пожаловали.
Шмуэль вышел. Коби проводил его тоскливым взглядом. Пока Шмуэль был здесь, это значило – дела, служба. Но вот Шмуэль вышел, и Коби остался один на один с … да нет, не с ситуацией, а попросту – с отцом. Отцом-преступником. Отцом-предателем. Отцом-соучастником убийства. Но отцом.
Это было лет двенадцать назад. Коби был еще совсем мальчишка. Они гостили на Голанских высотах – он, отец и их любимец, черный королевский пудель Жак. А в тот день еще приехала старшая сестра, Мирьям. К ним на двор постоянно толпами шел народ, и калитку все время забывали закрыть. В результате периодически забредала какая-нибудь тучная корова, вскормленная сочными лугами Голан, из тех, что в обилии паслись в окрестностях. Жак бросался к незваной гостье с громоподобным лаем, и та спасалась бегством через вечно открытую калитку. Но Мирьям, аккуратная Мирьям, выходя, закрыла калитку, не заметив, что во дворе корова! Жак привычно погнал копытную тварь к выходу, а выхода-то нет! Коби в это время спустился к озеру – в полусотне шагов от дома. Только снял рубашку, и – дикий девчачий крик. Даже визг. Он поднял глаза и увидел, как над лироподобной парой рогов взметнулась черная молния. Жак!
Жак время от времени поднимал голову, бросал на хозяина грустный взгляд и вновь клал голову мальчику на колени. На теле у него не было ни одной ранки. Но запах! Тяжелый медный запах разлился в салоне «шевроле», пока они везли пса к ветеринару.
«Это запах крови! – рыдала Мирьям. – У Жака внутреннее кровоизлияние! Это я, я виновата!»
Потом, когда отец на руках внес животное в кабинет ветеринара – улыбчивого дядьки с конским хвостом на затылке – и положил его на широкий металлический стол, брат с сестрою, прижавшись друг к другу, остались стоять у двери, дрожа в ожидании диагноза. И вдруг отец шагнул к ним, чуть нагнулся и обнял одновременно обоих. И сразу какое-то тепло нахлынуло на Коби, и сразу в душе что-то успокоилось, и не успел еще доктор веселым голосом вынести вердикт: «Будет жить!», Коби уже знал – будет жить! Так что теперь ему, Коби, делать, когда у него в руках все, чем дорожит отец – его положение, его будущее, фактически его жизнь?
Опять вошел Шмуэль.
– Там это... – он сделал неопределенный жест в сторону окна, – поселенцы...
Ах да! Еще одна тупиковая ситуация. Тщательно продуманный план, где солдаты оказывались спасителями бородатых нарушителей, реализовался с точностью до наоборот. Если по замыслу отца и сына Кациров, в конце концов поселенцы вместо того, чтобы броситься на солдат с кулаками, должны были с благодарностью броситься к ним в объятия, то теперь в подобном положении оказывались сами солдаты. Словно в ответ на размышления Коби вновь очнулся телефон. Звонок был из штаба. Коби приготовился к разносу за все произошедшее. Но начальство заговорило на совсем другую тему.
Проштрафившемуся офицеру любезно напомнили, что приказ о недопущении поселенцев на территорию Канфей-Шомрона никто не отменял, и тот факт, что поселенцы вперемешку с солдатами сидят на военной базе, вызывает некоторое удивление. Впрочем, памятуя об обстоятельствах, при которых они здесь появились, командование воздерживается от порицания в адрес капитана Кацира, но надеется, что в ближайшее же время нарушители будут удалены из закрытой военной зоны и на специально приготовленных автобусах, которые, как в штабе надеются, во время арабской провокации не пострадали, будут депортированы в Иерусалим.
