Тут из-за угла вывернулся мальчишка — крепенький, кудрявый, едва четырех зим от роду. Бросился было к вышивальщице, но увидел херсира и остановился.
— Сын? — спросил Торгейр, невольно улыбнувшись. Она кивнула:
— Сын…
— Хороший мальчик, — похвалил викинг и поманил малыша:
— А ну поди-ка сюда…
Мальчишка нерешительно глянул на мать: слушаться ли чужого дядьки?
— Поди, поди, — закивала она строго, и он подошел, глядя на бородатого урманина и опасливо, и лукаво. Торгейр, смеясь, подхватил его, посадил к себе на колено. Малыш сперва испуганно притих, точно взятый в руку птенец, потом осмелел, тронул у Торгейра на плече хитрую серебряную пряжку.
Мать глядела на них, не зная, что и сказать.
— Хороший сын, — повторил Торгейр. — Должно быть, он родился от достойного отца. Я знаю его?
Женщина отвернула сразу затуманившееся лицо, опустила руки на колени.
— Не видишь разве вдовьего моего убора, боярин… Мальчишка сполз у Торгейра с колен, подобрался к матери, стал гладить ее по щеке. Торгейр попросил:
— Расскажи про мужа.
Мужа ее звали Ждан… Ждан-гридень. Второго такого парня не было во всем Кременце. В бою, говорили, себя забывал, не отставал от самого князя. Охотясь, с одним ножом шел на медведя. А петь, плясать, на гудке гудеть, на гуслях играть… да что там! А уж как любил, как нежил свою Любомиру… и слов таких не сыскать, да и ни к чему. Всего-то и прожили — как одно ясное утро промелькнуло. Нынче одни гусли от него и остались, висят, осиротелые, на стенке, молчат.
Как погиб? А как они гибнут, молодые, бесстрашные. Шел зимой по бережку речному, заснеженному… Глядь — ребята на льду лунки бьют. Круглицкие. Тут у одного под ногами лед-то и затрещал. Водяной хозяин вниз потянул. Ждан к ним, малого за ворот, да и сам в воду обломился. Мороз трескучий стоял — пока нес, обледенел… Тому ничего, а Ждан болеть начал. Глазами ослаб, а там и вовсе ослеп. На гуслях князю играл, когда прежние товарищи сходились. Песни слагал — слезы катились, кто слушал. А прошлым летом слег, да так и не встал больше…
Торгейр спросил еще:
— А что… отец, мать?
Отца-матери не было. Ни у нее, ни у Ждана. Не было и своего угла — Ждан-гридень так и жил в дружинной избе, своего хозяйства не заводил. Так и вдову оставил — на князя. Тому что — двумя ртами больше, двумя меньше…
Спасибо ему и княгине ласковой, не дали сгинуть.
Торгейр кивнул. Гарда-конунг был достойным вождем.
Потом он взялся за кошель и вынул горсть плоских рубленых монет. Бросил их Любомире на колени.
— Такую же мне вышьешь, — показал он на кику. — А можешь если, так и лучше.
Она смотрела на него широко раскрытыми, удивленными глазами:
— Много больно, Годинович… С другого двора слышался голос Халльгрима хевдинга, пора было идти. Торгейр сказал:
— Ничего. Ждану Ждановичу что-нибудь купишь.
Когда они с Халльгримом переправлялись через реку, Торгейр вдруг толкнул его под локоть. Халльгрим прищурился и увидел на берегу, на городской стороне, своего сына.
С сыном была девушка.
Халльгрим нахмурился…
А Видга шагал по берегу и к лодкам, сновавшим туда-сюда, не приглядывался. Потому что рядом шла Смирена.
— Хирдманны конунга были недовольны, — рассказывал он ей, придерживая у пояса меч. — Эти люди решили, что той дани, которую конунг собирал в обычные годы, не хватит и для них и для нас. Они боялись, как бы их не обделили. Твой Вестейн ярл кричал громче всех. Но Торлейв конунг показал себя отважным хевдингом. Он сказал: тогда мы поищем новую дань. Скоро он отправится в поход, и мы вместе с ним. Отец сказал, что поеду и я. Я привезу тебе подарок…
Смиренка тихо отвечала:
— Не надо, княжич… отберут у меня…
— Кто отберет? — спросил Видга грозно. Она робко пожала плечами:
— Да хоть Щелкан старый… отберет и продаст. Видга остановился.
— Отберет, я кишки ему выпущу, старой собаке. И пусть Вестейн ярл требует с меня виру, если пожелает. Поняла?
— Поняла…
Видга угрюмо задумался над ее словами. Припомнил ярлова сына Любима, его улыбчивое красивое личико. Еще вспомнил, как дома, в Торсфиорде, и здесь воины, разгоряченные пивом, хватали за руки пригожих молодых рабынь… И мрачно добавил:
— А сын хозяйский пристанет, скажи этому женовидному, что Видга Халльгримссон его убьет. Поняла?
Ни от кого еще не слышала Смиренка подобных слов… За Витенегом она пошла бы куда глаза глядят. Даже в ту страну на берегу сердито ревущего моря, о которой он столько ей рассказывал…
— А если он не побоится меня, — продолжал Видга, — я ведь вернусь, и мы вместе посмотрим, разумно ли он поступил…
Близилась переправа, близились людские глаза. Смиренка пугливо шепнула:
— Увидят тебя, княжич, со мной, а меня с,тобой… что еще скажут…
— Пусть видят! — ответил Видга сурово. Расправил широкие плечи, решительно повернулся к ней:
— Когда-нибудь у меня будет свой хирд. Как у отца.
Но только я буду ходить в походы тогда, когда захочу сам, а не когда этого захочет какой-нибудь конунг. Я стану богат. Тогда я выкуплю тебя у твоего ярла.
Или отберу силой, если у него не прибавится сговорчивости!
Поздно вечером, когда многие уже спали, Смиренка пробралась в конюшню, к вздыхавшим в темноте лошадям… Те узнавали ее по запаху, по шагам. Приветливо фыркнула хозяйская любимица Сметанка. Стукнул копытом ее рослый, злобный нравом сын Воронок. Повернулся и по привычке полез носом в руки: что принесла? Нашел крепенькую морковку и захрустел.
Смиренка прижалась к его теплому боку, торопливо расплела косу, рассыпала ее по плечам, обняла коня и зашептала:
— Иду я из дверей в двери, из ворот в ворота, выхожу я в чистое поле…
В чистом поле охорашиваюсь, на все четыре стороны кланяюсь, на горюч камень становлюсь, крепким словом заговариваюсь, чистыми звездами обтыкаюсь, теплым облаком покрываюсь… Подите вы, железо да каменья, в свою землю от Витенега-княжича, а ты, дерево, к дереву, а вы, перья, в птицу, а птица в небо, а клей в рыбу, а рыба в море — от Витенега-княжича! Быть ему соколом, а всем ворогам — дроздами, а слово мое — крепко!
Племена и народы движутся по земле, словно льдины, влекомые половодьем.
Одних сгоняет с места засуха, других — наводнение, третьих — свирепый лесной пожар и подступившие враги… Племя за племенем уходит в иные края искать места под солнцем для своих детей. А на оставленную ими землю приходят другие, ибо, как небо без птиц — не небо и река без рыбы — не река, так нет и земли без людей…
Говорят, даже меря, и та не всегда сидела в этих лесах. И ей случалось пускаться в дорогу, на поиски лучшей судьбы. Давным-давно пришла она сюда с берегов далекого и туманного моря, которое соседи-словене называли Варяжским.
