– Водки давай! – пьяный солдат стукнул ладонью по столу.
– Извольте гроши платить, пан солдат, – вежливо попытался объяснить Бродский, втайне уповая на то, что сей странный праздник еще может закончиться хорошо.
– Нема грошей, жид, – ухмыльнулся солдат, – так давай! Вольность у нас!
Схватил Бродского за грудки, потряс маленько, оттолкнул. Иось отлетел к стене, сильно ударился локтем. Острая боль мгновенно освежила его историческую память:
– Понял я чем это пахнет! Хмельницким!
Бродский вскочил, пулей метнулся в погреб, вытащил бочонок самой лучшей, самой крепкой горилки, водрузил на стол посреди корчмы.
– Угощайтесь, панове! Грошив не треба! За ради праздника и вольности! Прошу!
Солдаты с радостным гоготом столпились вокруг бочонка. Иось, вытирая о жилетку вспотевшие от страха ладони, поспешил к жене и дочке.
– Уходите отсюда, быстро! К вдове сапожника! – крикнул он им, хватая со стола сверток со столовым серебром и пряча его за пазуху, – я вслед за вами – только выручку соберу! Ох, горе, горе…
Жена Бродского попробовала было открыть рот, чтобы сказать мужу что-то, но он замахал на нее руками и грозно выкрикнул: «Хмельницкий!» Одного этого слова хватило, чтобы супруга корчмаря более не спрашивала ни о чем: схватив за руку дочь, она выскочила из дома в грязную, теплую, пьяную новогоднюю ночь…
Бродский же торопливо вернулся в корчму, собрал выручку, помирая от страха, проклиная про себя собственную жадность: «Я же не для себя стараюсь, – бормотал он, – это все для Хавы. Кто возьмет в жены кривую без денег?» Солдаты допивали дармовую горилку. Бродский стараясь остаться незамеченным, выскользнул из корчмы.
Уйти далеко он не успел. Сильный удар по затылку сбил его с ног. Бродский плюхнулся лицом в раскисшую грязь и потерял сознание. В этом ему повезло: он не чувствовал, как забирали его добро и не слышал пронзительных криков жены и дочери. Пьяные солдаты догнали женщин возле соседнего дома – и не стали с ними церемонится.
Когда Сергей, наконец, проснулся, был уже светлый день. Выйдя в гостиную, он обнаружил чету Руликовских, мирно сидящую за столом. Пани подала ему чашку кофе на серебряном подносе. Сергей залпом выпил кофе – и почувствовал себя вполне здоровым.
Пан Иосиф был с утра настроен на разговор.
– Долго ли вы прогостите у нас, подполковник?
– Рассчитывал дня два… праздник ведь ныне, надо дать отдых солдатам.
Руликовский закивал с пониманием:
– Отдых солдату нужен, да и офицеру тоже не помешает. Только… арендаторы мои с утра мне жаловались… Солдаты ваши пьяными напились, корчмаря ограбили, жену и дочь его насилию подвергли… Как с этим быть, пан подполковник?
– Пан Иосиф, – сказал Сергей, – уверяю вас, я сделаю все, чтобы не допустить беспорядков. Но вы, верно, не понимаете, с кем дело имеете. Мятежники мы, и принимая нас, вы рискуете…
– Я знаю, оттого и принимаю. Я поляк, сударь, и судьба моей несчастной родины небезразлична мне. Русский царь столь же ненавистен мне, как и вам.
При этих словах пани Елена тяжело вздохнула.
– Прошу покорно господ офицеров пожаловать ко мне на ужин, – вежливо произнес Руликовский, – а что до жалоб арендаторов моих, то я уверен, что пан подполковник бесчинства остановит…
Сергей вышел на крыльцо и огляделся. При дневном свете местность казалась еще живописнее, чем ночью. Слева от господского дома, под холмом, ютились крестьянские мазанки с церковью посередине, справа – еврейские домишки. Удивляло только странное для этого времени суток безлюдие.
Мотовиловка спала, приходя в себя после ночных происшествий. Но отсюда, с холма, село казалось теплым, уютным и спокойным – так же, как дом у пана Иосифа…
Сергей вспомнил Хомутец, отца, гостей, глядевшего со стены одноглазого гетмана. «И все же хорошо бы частным человеком стать, уехать в деревню, мундир скинуть, – подумал он. – Что бы кто ни говорил…» Подумал – и сам испугался; ощущение радости ушло, как не бывало. «Все, что дано мне было, потеряно ныне. Жизнь вот только осталась. Да кому она нужна, жизнь моя?.. Всего четыре дня прошло… странно»
От размышлений его оторвал Кузьмин.
– Пошли, подполковник, – сказал он сухо. – Мародеров поймали, твоего суда ожидают они.
Он повел Сергея на край деревни, туда, где выделена ему была под постой квартира. В чистой и светлой горнице на полу сидели два солдата, руки их были связаны, а лица – опухшие. На лицах была написана видимая мука – не столько от осознания содеянного, сколько от похмелья. Вид измученных людей болезненно подействовал на Сергея.
– Развяжи их, – коротко приказал он. И, заметив недоверчивый взгляд Кузьмина, еще раз повторил: – Развяжи немедля.
Кузьмин мигнул охранявшему караульному с ружьем; он быстро развязал преступников.
– Да мы что… мы не хотели вовсе… ваше высокоблагородие, помилуйте, – начал один из них, высокий и черноволосый.
– Что случилось? – спросил Сергей у Кузьмина.
– Пойманы были мною у жидовской хаты, добро выносили, жида прибили.
Второй, ниже ростом, с белыми, похожими на паклю волосами, перебил его:
– Да что ты, ваше благородие, креста на тебе нет. Не выносили мы… Забирали для дела вольности, поход ведь долгий у нас. А что прибили – так на то он и жид. Что делать, ежели он добром не отдавал?
Глаза Кузьмина сверкнули нехорошим блеском.
– Убью! – сказал он и вынул пистолет.
– Оставь их, – Сергей взял его за руку.
– Оставить? Как же можно?! Пойдем, Сергей Иваныч, я скажу тебе… Сторожи! – крикнул он караульному.
На улице, отойдя от хаты, Кузьмин вопросительно поглядел на Сергея.
– Оставь… – повторил Сергей.
– Преступники они; расстрелять их нужно, в пример другим… Иначе не совладать нам… с солдатами.
– Расстрелять? Да отчего решил ты, что жизнями распоряжаться право имеешь? – Сергей повысил голос и тут же понял, что говорить почти не может. Он перешел на шепот: – Они преступники, но и мы с тобою – тоже… Они жида прибили, мы – Гебеля. Чем же мы лучше их?
Кузьмин, округлив глаза, смотрел на Сергея; видно было, что такая простая мысль не приходила ему в голову. Меж тем дверь из хаты отворилась, и две тени проскользнули мимо них.
– Стоять! – крикнул Кузьмин, бросаясь в погоню.
Мародеры, однако, бежали быстро. Через пять минут Кузьмин вернулся, тяжело дыша.
– Ушли… Я не спросил даже, какой роты они, – он виновато развел руками. – Не мои – я и не стал спрашивать.
– Зачем тебе знать? Не найдешь ты их – в лес уйдут…
Они вошли обратно в хату; караульный сидел у стены, и по виску его стекала кровь. Ружья при нем не было. Кузьмин подошел к караульному, осмотрел рану.
– Я унтера позову, пусть перевяжет. Неопасная рана, выживет. Вот ведь дурной народ! Ничего не понимают! Им свободу дали, а они – жидов грабить…
Погода резко переменилась. Похолодало, вчерашняя грязь замерзла. Редкие снежинки летели с неба наискось, пересекая поднебесное пространство, словно торопясь укрыть от его глаз то, что происходило в Мотовиловке. Идиллическая картина, что привиделась утром Сергею, исчезла.
Село казалось хмурым и взъерошенным. Прямо перед ним улицу перешел солдат в расстегнутой шинели; одной рукой он крепко держал курицу, другой же – гуся, со свернутой шеей.
Сергей слышал горестные вскрики женщин, оплакивающих свое добро, им отвечали хриплые, угрожающие голоса. В одной хате раздался пронзительный женский вопль. Сергей повернулся и пошел на крик…
В крестьянской семье Зинченко первый день нового года был печальным – накануне отдал Богу душу дед Пахом. Деду было без малого сто лет, но закончил дни свои он почти в полном здравии. Помер легко: присел с правнуками вечерять, потянулся за куском хлеба, охнул – и упал головою на чисто выскобленный стол. Теперь он, в чистой рубашке и портах, со свечкою в узловатых руках, лежал на том же столе. В хате осталась только его дочь, старуха лет семидесяти, да деревенский дьячок, читающий над покойным. Остальные члены семьи отправились в соседнюю деревню – собирать на похороны многочисленную родню.
Когда солдаты – человек десять, с ружьями наперевес – вломились в хату, старуха поначалу и не заметила их. Солдаты, переминаясь с ноги на ногу, стояли, глядя на покойника.
– Бабка, водки давай… На помин души покойника… – сказал один из них.
Старуха взяла с окна бутыль, дрожащей рукою разлила в стаканы.
– Помяните, помяните батю моего, солдатики, – прошамкала она. – Без малого сто годков прожил, царство ему небесное.
Солдаты выпили, сочувственно кивая.
– А чегой-то опять войско в поход пошло? Неужто опять, прости Господи, с хранцузом война? Али с туркой? – полюбопытствовала старуха.
– Царь Константин вольность объявил! Нынче всем полная воля – шо хочешь, то и робишь! – бодро объяснил ей коренастый солдат в заляпанной птичьим пометом шинели. – Нынче, бабуля, последние дни настали! Наше войско, слышь, Христово, а идем мы сражаться с Антихристом!
