Сергей застегнул сюртук, набросил плащ и вышел на улицу.
В доме пана Иосифа офицеры встретили Грохольского радушно, Кузьмин расцеловал даже.
– Я всегда знал, что ты достоин лучшей участи!
Минут через пятнадцать Мишель вошел назад, в залу и, отозвав Грохольского, протянул ему толстый сверток. Тот в ответ с чувством пожал ему руку.
– Что это? – спросил Сергей, когда Мишель вернулся за стол.
– Пустяки… ничего особенного. Ложки серебряные, вилки, ножи… Пусть отошлет даме своей, в Васильков. Служить нам лучше будет.
– Да откуда ложки у тебя?
Мишель смутился.
– Унтер дал… знакомый. Честным словом уверил, что не грабленое… Я заплатить обещал… после победы…
Сергей почувствовал приступ тошноты; гостиная поплыла перед глазами. Пелена враз окутала лица офицеров, Мишеля, пана Иосифа. Он откинулся на стуле.
– Что с тобою, Сережа? Я что-то сделал неправильно?
– Нет… все правильно. Все так и должно было быть…
Спустя час, когда на дворе была уже глубокая ночь, а офицеры начали расходиться, пан Иосиф подошел к Сергею.
Сергей с трудом заставил себя приподняться. Он был пьян.
– Господин подполковник…. Сергей Иванович, я не хотел… при всех… Арендаторы доносят мне, что беспорядки в Мотовиловке неостановимы… Мне очень жаль, но прошу вас… покинуть селение по крайней мере утром завтра. Я боюсь, пан подполковник… За жену и детей боюсь.
– Я понимаю вас, – Сергей густо покраснел. – Завтра с утра я выведу солдат. Простите меня, пан Иосиф…
7
Полк пришел в село Пологи днем; вечером же Ипполита вызвал к себе ротный, штабс-капитан Веня Соловьев. За два дня, что Ипполита был прикомандирован к его роте, он успел искренне полюбить Соловьева. Но на этот раз Веня был строг.
– Сергей Иваныч зовет, – сказал он. – Возьми с собою свои бумаги.
Когда Ипполит вошел к брату, офицеры уже сидели вокруг большого неструганого стола. Увидев Ипполита, Сергей нахмурился – но тут же отвел взгляд.
– Господа, – сказал он совсем тихо. – Не стану скрывать от вас: разведка доносит, что мы окружены…
Ипполит внимательно глядел на брата. Сергей был не похож на себя, такого, каким он был еще два дня тому назад. В глазах его не было усталости, но черты лица заострились, подбородок покрыла щетина. Руки дрожали. Сюртук застегнут на все пуговицы.
– Но что же теперь делать-то? – прервал молчание ротный.
Сергей разложил на столе карту. Офицеры склонились над ней.
– Вот, – сказал он, показывая пальцем направление. – Я принял решение поворачивать на Житомир.
– Опять поворачивать?
– Но зачем? Ведь везде войска…
– А ежели попробовать? А ежели на Киев?
– На Киев нельзя, – возразил Сергей, – оттуда нет известий. Значит, поддержки не будет. Штурмовать город неполным полком – самоубийство.
– А куда можно?
– Почему на Житомир?
Лица тонули в полутьме, и Ипполит с трудом различал голоса. Ему казалось, что обшарпанные стены беленой крестьянской хаты падают и накрывают всех присутствующих белой пылью. Жарко топилась печь, и Ипполиту было душно.
– Мы пойдем степью, – вдруг услышал он отчетливо голос брата.
Вглядевшись, он увидел Сергея и напротив него, через стол – ротного. Оба они стояли выпрямившись.
– Степью идти нельзя, – говорил ротный. – Всех погубим!
– Нельзя иначе!
– Пойми, подполковник, – горячился Соловьев, – невозможно пехоте на пушки идти степью. Пехота должна искать естественное прикрытие. Это же закон тактики!
– Ты хорошо учился, Веня, – улыбнулся подполковник. – Тактику вот знаешь… Из тебя вышел бы неплохой полковой командир.
– Из меня, – сказал глухо ротный, – каторжник выйдет. Или расстреляют завтра картечью.
– Прости, я не хотел тебя обидеть. Но они будут стрелять и в деревне. Погибнут ни в чем не повинные люди. Мы пойдем степью, и это не обсуждается. Это приказ.
– Слушаюсь, господин полковник.
Ипполит увидел, как ротный сел на место и сжал кулаки.
Потом офицеры жгли в печи бумаги. Бумаг было много, и на это ушло минут сорок. Жгли молча, не глядя в глаза друг другу. Затем, не прощаясь, выходили за дверь – и растворялись в темноте. Ипполит подождал, пока все вышли.
– Сережа, милый, позволь мне остаться с тобой. Я должен поговорить, мы так давно не виделись…
– Уходи. Я хочу быть один.
В эту ночь Ипполит ночевал с Матвеем. Лежа на расстеленной шинели, Матвей внимательно слушал Ипполита, сидевшего перед ним на стуле.
– Что ж делать, друг мой? Такова наша судьба, – сказал он философически, выслушав жалобу на то, что Сергей не захотел с ним разговаривать. – Ты должен его понять.
– Но он не пускает меня к себе. Я двух слов не сумел с ним сказать после приезда. Он не хочет меня видеть. Почему?
– Ты несправедлив… Завтра – решающий день…
– Но ведь скоро может быть уже поздно. Я не успею. А у меня письма – я говорил ему. И мне многое надо ему рассказать.
– А мне ты уже не доверяешь? Кстати, Сережа приказывал все письма сжечь…
Ипполиту стало стыдно: все эти дни он, всецело поглощенный событиями, почти не вспоминал о Матвее. Хотя, это тоже – старший брат… Малознакомый, но близкий.
Ипполит вытащил из-за пазухи письма и протянул брату. Матвей развернул одно письмо и принялся читать. Прочтя, аккуратно сложил и задумался. И после некоторой паузы произнес с прежней философической интонацией, глядя в потолок:
– Катрин помнит нас, но те такими: озлобленными, потерявшими облик человеческий… Жаль… Жаль, она скоро все узнает. Проклянет нас, наверное…
– Катрин? Быть сего не может…
– Может. Не люди против нас – Бог. Я говорил ему, говорил… Нельзя было противится, нельзя выходить из круга, в который Господь поставил человека. Он не послушал меня…
Ипполит бросил пачку писем в огонь.
– Зачем ворошить прошлое? Все равно не вернуть!
Глядя в огонь на исчезающие листы, Ипполит почувствовал, что брат вдруг стал ему неприятен. Но тут же отогнал от себя несправедливые мысли.
– Вот что, Полька, – сказал Матвей. – Ты все же уезжай, пока не поздно. Может, успеешь еще лесом проскочить…
– Опять? Ты опять?
– Ты глуп, брат. Глуп, потому что молод. Ежели останешься, тюрьма тебя ждет, понимаешь? Ты видел тюрьму когда-нибудь? Узников видел?
– Нет, – честно ответил Ипполит.
– Оттого-то ты и смел, что не знаешь сего…
– А что будет с тобою?
– Со мною… На все воля Божья… Ежели судьба – в тюрьму, в каторгу пойду, – Матвей сказал это просто и буднично. – Что такое жизнь, чтобы оплакивать ее?
– И я так думаю.
– Но я видел жизнь, а ты нет.
– А с Сережею что будет?
Ипполит сразу же пожалел, что задал этот вопрос. У Матвея надулись жилы на шее. Левый глаз дернулся в нервном тике, потом еще и еще раз. Он отвернулся, не желая демонстрировать младшему брату свою слабость. Прошло несколько минут, пока он овладел собой.
– Не знаю, – выговорил Матвей с трудом. – Я о сем даже думать себе запрещаю… и тебе не советую. Одно скажу: я молю Бога, чтобы завтра его в бою убили… моего брата… и единственного друга. Кроме него у меня никого нет, понимаешь ты?
Матвей накрыл голову шинелью, показывая, что разговор окончен.
Ипполит выскочил на улицу. Легкий мороз заставил двигаться быстро, и он побежал к хате, где – он знал – должен быть Сергей. Оттолкнул оторопевшего часового, распахнул дверь.
Сергей сидел, уронив голову на руки, за тем же самым неструганым столом, за которым офицеры недавно обсуждали поход. Перед ним стояла полупустая бутыль с горилкой и лежал обгрызенный ломоть черного хлеба.
– Полька? – без удивления и даже как-то радостно сказал он, – заходи, брат. Выпить хочешь? Отличная горилка, крепкая… Да ты не пьешь, поди? Молод еще …
Ипполит стоял посреди комнаты, растеряно глядя на брата. Сергей был сильно пьян – он понял это сразу. «Он… в такую минуту… Как можно?» – подумал он и вдруг, совсем неожиданно для самого себя, упал перед братом на колени.
– Прости, прости меня… – кричал он, обнимая сапоги Сергея. – Я один виноват во всем, я один. Ты погибнешь из-за меня, я мог бы приехать раньше… Но я там, в Москве, с публичными женщинами… Это он, Пьер, он виноват, кавалергард этот… Он уговорил меня в Москву ехать… Что мне делать теперь, Сережа, как искупить? Я не знаю, не могу, – его душили рыдания.
– Женщины? Какие женщины? Какой Пьер? Встань, пожалуйста, ты бредишь… – бормотал Сергей растеряно, пытаясь подняться.
Дверь отворилась, в хату вошел Матвей. Властно поднял Ипполита, как котенка, выкинул в сени, задвинул кованый засов, запирая двери изнутри. Ипполит знал, что физически Матвей слабее, но противиться брату не посмел.
– Говорил я тебе, барин, не ходи к нему, – назидательно сказал часовой. – Потому как их высокоблагородие приказывали не пущать никого. Посуди сам: ежели каждый будет ходить – то когда ж им и отдохнуть-то? Вот братцу Матвей Иванычу завсегда войти можно, но они с пониманием – не ходют почти. А рука у Матвей Иваныча тяжелая – на себе чувствовал.
