– Ох, ты, грехи наши тяжкие! – запричитала бабка.
– Ты наливай еще, бабушка, наливай! Не сумлевайся – мы Антихриста поборем! Нам сила свыше дана! У нас в войске кажный солдат может, ежели захочет, чудеса творить. Хошь – я батю твоего воскрешу? Че ему так лежать? Нехай выпьет с нами!
Солдат подошел к лавке, вынул свечку из рук покойника, задул ее.
– Эй, батя, вставай, горилка есть! Пойдем выпьем, батя!
Наклонился, обнял покойника под мышки, поднял его со смертного ложа. Старуха заохала, дьячок, захлопнув «Псалтырь», опрометью метнулся за печку – от греха подальше.
– Танцуй, батя, танцуй! Теперь вольность! – весело закричал коренастый и устремился прочь из хаты, волоча за собою мертвого старика. Остальные солдаты повалили за ним, прихватив попутно бутыль самогона, каравай хлеба и кое-какое тряпье.
На улице бутыль тут же была опорожнена, после чего коренастый принялся танцевать с мертвецом в обнимку. Он топал сапогами по замерзшей грязи, откалывая замысловатые коленца, подпевая сам себе:
– Танцуй батя – нынче вольность! Танцуй батя – нынче вольность!
Остальные солдаты одобрительно смеялись и хлопали в ладоши.
Старуха закричала в голос.
Сергей добежал, остановился, чувствуя, как сердце колотится на последнем пределе. Набрал в грудь воздуха, крикнул:
– Прекратить!
Крик получился хриплым, тихим, отчаянным, но пьяные все-таки услышали его. Пляска остановилась. Коренастый, узнав батальонного, вытянулся во фрунт, отпустив мертвое тело.
– Что вы делаете? Нельзя так… – напрягая из последних сил остатки голоса, заговорил Сергей. – Вы же люди, не звери. Зачем?
Солдаты угрюмо молчали, слышно было только пьяное сопение.
– Я прошу вас… молю всем, что свято для вас… прекратите безобразия. Иначе не будет нам победы.
– А ты зачем совестишь нас? – сказал вдруг один из солдат, с подбитым глазом. – Ступай своею дорогою. А то можем мы, нечаянно… того. Ты уж не обессудь, Сергей Иваныч.
Сергей понимал, что наглеца проучить следовало, на виду у всех. Но рука не поднималась, сделалась вдруг тяжелой, ноги же будто приросли к мерзлой земле.
Еще один солдат, совсем пьяный, едва ворочая языком, обратился к нему:
– Ты думаешь… офицер ты, командир нам? Никак нет… Командир царем поставлен, ты же против царя удумал…
– Оне хочут наказать нас… – поддержал их третий. – Выпороть, может, приказать изволют? Ныне воля, братцы! Никого слушать не хотим!
Коренастый повернулся к нему:
– Так ты приказов их высокоблагородия слушать не желаешь?
– Нн-е желаю… вольность ны-нче… Никого слушать не желаю!
– Получай! – заорал коренастый и набросился на своего товарища.
Мгновенно завязалась пьяная, бессмысленная драка. Мертвый дед валялся под ногами дерущихся. На его бесцветных устах застыла улыбка праведника. На крыльце хаты тихо причитала старуха.
Из-за плетня вдруг выскочил Кузьмин с обнаженной шпагой.
– Пррекратить, вашу мать! – зычно проорал он во всю силу своих легких. Мельком глянул на побледневшего, растерянного Сергея – и обрушил на головы пьяных безобразников замысловатый набор матерных слов. Драка мгновенно прекратилась.
– Что с ними делать прикажешь? – тихо спросил Кузьмин.
– Прогони, – с усилием ответил Сергей, – пусть идут на все четыре стороны… Мне они не нужны.
Повернулся и на негнущихся, деревянных ногах пошел обратно, к дому пана Иосифа. Там, в окнах за розовыми шторами, уже горел свет.
– Скоты пьяные! – грозно заорал Кузьмин. – Идите, проспитесь… и убирайтесь на все четыре стороны! Подполковник велел таких, как вы гнать из войска!
– Куды ж мы, ваше благородие? – жалобно проговорил коренастый.
– Не мое дело! Убирайтесь! Чтоб духу вашего здесь не было! – Кузьмин вытащил пистолет, нацелил его на коренастого. – Вы весь полк позорите, мерзавцы! Увижу вас тут еще – пристрелю! Пшли вон!..
Офицеры собрались у Руликовского. Пан отослал слуг. Сам наливал вино в бокалы, жена же его раскладывала по тарелкам кушанья. Стол ломился от изобилия блюд: огромный осетр стоял посередине стола, куски жареной баранины лежали на тарелках. Большой пирог с капустой, только что из печи, дымился, пахнул призывно. Вино было сладким и тягучим: как объяснил пан, родной брат его, ныне путешествующий по Франции, прислал ему оттуда дюжину бутылок.
Разговор был общий; вспоминали прошлое, кампанию с Францией, говорили о политике.
– Цесаревич Константин, господа, правильно сделал, отказавшись от русской короны, – заметил, отпивая вино из бокала, пан Иосиф. – Молва доносит, что долг свой он видит в служении Польше. И ежели сие правда – то цесаревич дни свои закончит в почете и славе. Поверьте, мы, поляки, умеем ценить благодеяния, даже в том случае, если оказаны они человеком другой веры.
– Цесаревич поведением своим вселил смятение в сердца подданных, – буркнул в ответ Матвей. – Из-за него мятежи… В Питере, и здесь, у нас…
– При чем тут Константин? – возразил Кузьмин. – Цесаревич – для нас никто. Имя его нужно нам для поддержания духа солдатского. А для меня, к примеру, что Александр, что Константин, что Николай – один черт… Всех их надобно до корня извести…
– Анастас прав! Извести до корня, – поддержал его поручик Щепилло.
– Нет, вы не правы, молодые люди… – Руликовский с сожалением посмотрел на них. – Ежели в мыслях Константина Павловича процветание Польши, то я, хоть и стар уже, первый встану под его знамена.
– Не ссорьтесь, господа, не нужно… Выпьем лучше за здоровье хозяйки дома сего, прекрасной пани Елены! – воскликнул штабс-капитан Соловьев.
Сергей молча наблюдал за происходящим. Он чувствовал себя одиноким и всеми покинутым. И он знал – откуда взялось сие чувство. Днем, объясняя Кузьмину, отчего нельзя расстреливать мародеров, он вдруг понял, то, в чем раньше боялся себе признаться: он стал преступником…
Ему казалось, что сидящие за столом люди, хоть и были товарищами преступления, но все же не столь виновны, как он. Они были достойны снисхождения хотя бы потому, что подчинились его приказу. Он же никакого снисхождения достоин не был.
Сергей поймал на себе полный отчаяния взгляд Мишеля. Друг его выполнял обещание: без приглашения не приходил, ныне и вовсе боялся проронить слово. «Миша столь же преступен, как и я… – подумал Сергей. – От него все началось, от речей его… Он единственный, кто поймет меня». Встав со своего места, Сергей подошел к Мишелю, наклонился.
– Пойдем отсюда… – сказал он шепотом. – Здесь красиво и чисто, а мне сего не надобно… К тебе пойдем.
Мишель улыбнулся радостно.
Дойдя до дверей хаты, где квартировал Мишель, он толкнул дверь вошел в сени.
В горнице теплилась свеча. Вглядевшись, Сергей увидел сидящего за столом человека: тот спал, уронив голову на стол…
– Кто вы, сударь? – спросил Мишель дрогнувшим голосом.
– Штабс-капитан… Грохольский… господин под…полковник…
Сергей в изнеможении опустился на стул. Грохольский был пьян. На нем был старый, потрепаный сюртук, с воротом и обшлагами Полтавского полка и криво прикрепленными обер-офицерскими эполетами.
– Простите, Сергей Иванович, – пробормотал он. – Не знал я, что вас здесь увижу… Хотел вот… с господином подпоручиком побеседовать. А что мундир полтавский – так то ничего… Вот победим мы, я другой себе сошью… черниговский!
– Уходите, – нервно произнес Мишель, – Я не звал вас.
– Так я об этом и говорить пришел, подпоручик… Мне отлучится ныне нужно, в Васильков, к даме одной. Уходили когда, не успел попрощаться… Волнуется она обо мне.
Еще вчера днем двое офицеров покинули полк. Третий, штабс-капитан Карл Маевский, командир 4-й мушкетерской роты просил отпустить его в дивизионную квартиру. Сергей разрешил…
– Дмитрий Петрович, я прошу вас остаться, – сказал он Грохольскому. – Я вам роту дам. Мне такие офицеры, как вы… очень нужны… Вы своих солдат… к победе приведете…
– Слушаюсь! – на губах Грохольского появилась пьяная довольная улыбка. – Только вот осмелюсь спросить… господин подполковник… А будет она, победа-то наша?
– Как не быть… будет, – неуверенно сказал Сергей. – Непременно будет. Как можно сомневаться в сем?
– Да я б и не сомневался… Но солдат я, а это так… для куражу, – Грохольский показал глазами на свои эполеты. – Дворянства я лишен. За участие в предприятии вашем знаете, что может быть со мною? Подумать страшно…
– Все… все хорошо будет, поручик! – взвизгнул Мишель, – Я знаю! Я уверен! Поздравляю вас!
Сергей застегнул ворот мундира.
– Пойдемте со мною, господин поручик. Я представлю вас господам офицерам.
– Слушаюсь! – радостно вскрикнул Грохольский.
Сергей застегнул сюртук, набросил плащ и вышел на улицу.
В доме пана Иосифа офицеры встретили Грохольского радушно, Кузьмин расцеловал даже.
