— Груня!.. Ты такая красавица, что…
— Да неужели? — ухмыляется, головой качает, по-своему, по-деревенски, кокетничает…
— Кабы пошла за меня, женился бы…
— Вон оно что! Не за этим ли и приехал?
Только было завязался узелок — а надо на вечернюю зорю ехать…
— Прощай, Груня!
— Говоришь — любишь, а на уток готов променять…
Я и остался бы, да неудобно. Корней и так подмигивает да укоризненно головой покачивает:
— Охотник-то ты охотник, а только совсем по другой дичи!
Уж какая охота! Сидел в шалаше и забывал: где я? зачем сижу тут? Все: и вечерняя заря с ее золотистым полымем, и птичий гомон, и журавлиные вскрики, и вздохи земли, и бульканье потоков — все точно сливалось в какой-то могучий оркестр, уносивший мою душу из мира действительности, и оставалась только радость бытия и в ней Груня — сероглазка, со смехом в зрачках. В сладостном мечтании я забывал про селезней. Бог с ними! Пусть живут! И пусть радуются! Однако Корней был другого мнения и пользовался моим разгильдяйством:
— Опять проворонил, братец? Галок считаешь!
Двое суток на мельнице прожил. На третьи мы с Корнеем должны были домой вертаться: обоих нас дома ждали. А мельник гусями соблазнил Корнея. Далекое путешествие! Оно мне совсем не улыбалось: после гусей мы должны бы были прямо, минуя мельницу, домой свернуть. Лежал и раздумывал, как мне быть? Гуси или Груня? И слышу — Палаша тихий разговор с Груней за переборкой ведут: завтра Груня на ботнике в Подгорное за покупками поедет.
— Справишься ли, девка? Вода крутая, быстрая… Не унесло бы, смотри!
— Багор возьму.
— Надо засветло тебе вернуться: заедешь в лес да кусты, ночью не выберешься.
— Фонарь возьму.
— И тулуп захвати: на воде после заката холодно, а не дай Бог — ночь захватишь, задрогнешь.
Вот тут как-то моментально, озарением, мысль родилась: увязаться за Груней. Всю ночь обдумывал. Разбудил меня чуть свет Корней:
— Ну как? Поедешь за гусями или…
— Знобит что-то меня. Боюсь, не лихорадка ли…
— Зазнобило, небось! — подмигнул глазом и махнул рукой: — Тогда оставайся. Не забудь только, что дома ждут…
Прикинулся больным. А как уехали мельник с Корнеем, встал и стал просить перевезти меня в Подгорное:
— Там лошадку найму да домой поеду… Ждут там…
— А как же, кто тебя перевезет? — лукаво спрашивает Груня, а на губах улыбочка играет. Вошла Палаша, Груня к ней: — Вон барин, соскучился у нас… Просит ботник — на берег съехать…
— Так вот и поезжай с Груней! Она в Подгорное поплывет, оно и кстати: вода быстрая, ты поможешь, скорее переедете…
И откуда хитрость берется? Груня понимает мою хитрость, но тоже хитрит:
— Ботник старый, двоих чуть поднимает… Не потонуть бы из-за него!
— Ничего! Втроем плавали. Много ли в нем весу-то? Сухопарый он… — говорит Палаша.
— Ну, коли так, ладно. Перевезу уж… Только, чтобы подсоблять!
После полудня собираться стали. Точно на северный полюс: багор, веревка, топорок, фонарь, мешок с какой-то поклажей, бараний тулуп. Палаша наказ Груне дает: какие покупки в Подгорном сделать, по деревне не мыкаться, с парнями не зубоскалить, дела поскорее все справить, да и обратно!
Помолились на божницу и грузиться. Я на корму сел с веслом. Груня — на лавочке, с багром. Смешно и весело обоим, однако оба прячем свою радость от Палаши. Отъехали от мельницы, я было шутить начал, а Груня нахмурилась и сказала:
— Погоди шутить-то: сестра на берегу стоит, смотрит…
А мне некуда радости деть. Как разлив она в душе моей. Точно в сказке: похитил я девицу-красавицу с острова Буяна и домой под венец везу… Далеко уже уплыли. Мельница, точно Ноев ковчег, позади всплыла. Одни в море разливанном. Вода да небо, да лес утопающий! Груня перебросила Мне овчинный тулуп:
— Подстели себе — вы, господа, на мягком сидеть любите… Правь левее! Или не видишь, что в кусты прямо лезешь?
— На тебя загляделся.
— Сглазишь еще!
— А зачем ты веревку с собой взяла?
— Тебя привязать, а то вертишься больно… Да не убежал бы от меня!
— Ты и так, без веревки, мое сердце привязала!
— Ну и мастер ты на ласковые слова! Так я тебе и поверила…
Привыкла за трое суток ко мне Груня, пригляделась, осмелела и женскую власть надо мною почуяла.
— Так как же? Пойдешь за меня замуж?
— Поиграешь да бросишь… Тебе барышню надо в шляпке, с зонтиком, в калошах…
Заболтались, подшучивая друг над другом. О&а ко мне лицом села и багор поперек ботника положила. Речи ее умиляли меня своей простотой, наивностью и неожиданностями языка, красочного, острого и меткого. Хохотал я и готов был хоть сейчас же под венец. Прямо не девка, а клад золотой!.. Не заметили, как в быстрину попали. Опомнились, когда вдруг и потопленный лес, и кустарник, и островки, и луговые сенницы точно испугались и побежали от нас в разные стороны. Тут мы всполошились и начали борьбу с уносившим нас течением. Весло в моих руках переломилось, осталась одна рукоятка. Ботник повернуло и понесло все быстрее…
— Вот они, разговоры твои! — ворчала Грунд, работая багром.
Унесло нас версты за две и загнало в потопленный лес. Тут вода словно уставала от своей стремительности и отдыхала, прячась в лабиринте лесных колоннад.
Груня сердилась, бранилось, унижала мое мужское достоинство, однако видя мою беспомощность, принималась вдруг хохотать на весь затопленный лес. Надо сознаться, что я почувствовал себя в полной власти сильной и находчивой девушки и никакого выхода из беды не находил, растерялся, а может быть, даже и струхнул. Тихая вода в лесу успокаивала. Груня взяла доску, служившую в ботнике лавочкой, и распорядилась строгим голосом:
— Пусти меня на корму, а сам иди сюда багром работай!..
Сошлись, а разойтись трудно: того и гляди, ботник опрокинется. Обоим смешно, никак не минуешь объятий! У меня растерянность прошла, и стало мне казаться, что все, что ни делается, — к лучшему. Я не особенно быстро разошелся с Груней: прижал ее к груди и стал целовать. Она и сердилась, и хохотала:
— Будет, говорю! В воду тебя скину!..
Часа два мы плавали в лесу. Потом несколько раз сидели на мели. Закружились и обессилили… Пока плутали по лесным трущобам, свечерело, и весь лес засверкал закатным золотом и румянцами. Затоковали вокруг тетерева, засвистели крыльями над головой утки, жалобно закричали журавли. Сумерки сгущались, а мы блуждали… Уже отчаялись, как вдруг из-за кустов выглянул кусок берега с подмытыми, висевшими на корнях осинами. Груня даже перекрестилась.
— А я уж думала, в ботнике заночевать придется…
Подчалились к берегу, выгрузили броском вещи, помогли друг другу вылезти, спрятали в осоку ботник, снарядились в путь и пошли. Пойдем в одну сторону — упремся в воду, пойдем в другую — опять вода. Туда-сюда — нет выхода. Значит — на остров попали. Изустали и вернулись к ботнику:
— Ботник потеряешь, с голодухи тут издохнешь. Сколько хочешь кричи, никто не услышит. Леший разя только… Ладно хлеба догадалась с собой прихватить… А все из-за тебя, назола! Гуляй вот теперь с тобой по трущобам! Как волки, а не люди!
— Никак ты плачешь, Груня?
Встала у березы, рукавом слезы отирает. Смотрю на Груню, и мне и радостно — и смешно: такая сильная, здоровая девушка, пред которой я в борьбе с водяной стихией казался таким беспомощным, плачет, как обиженный подросток. В этих слезах было нечто от вечной женственности[268], и потому они трогали и умиляли мою мужскую душу. Пододвинулся, припал головой к плечу:
— Не плачь!..
— Уйди! Навязался какой… никуда от него не денешься…
— Не сердись. Побей лучше!
Улыбнулась сквозь слезы и больно ударила по спине.
— У-у! Так бы до полусмерти избила…
Посмотрела исподлобья.
— Вот брошу тебя да уеду одна. Пропадай тут!
Сгущался розовый туман над водой. Густела небесная синева над головой — сумерки ложились в лесных лабиринтах. Сильнее пахло березой, гниющей листвой и грибом. В надвигающейся тишине таинственнее звучал шепот вод. Кричали где-то печально журавли. Все чаще свистели крыльями пролетающие утки. С досады приложился и выстрелил в налетевших криковных: одна свалилась. Селезень! С золотисто-зеленым и голубым оперением. Поднял, подошел к Груне и погладил ее по щеке еще теплой и мягкой птицей.
— Садись в ботник, домой поеду! А то оставайся тут…
Раздумала: закатный свет погасал, вода задергивалась белым туманом. Точно вся земля загорелась огромным пожарищем. Куда поедешь? На пять шагов от себя ничего не увидишь. Теперь кончено — до солнца утреннего не расплывутся эти туманы. Груня снова сердится, раздражена:
— Что теперь про меня люди подумают! Уехала с барином и всю ночку…
— Что же и ты теперь всю ночку до солнышка злиться на меня будешь? Тогда Бог с тобой, я пойду куда-нибудь подальше…
