— Ах, ты, Боже мой милостивый!
И опять похрустывал лаптями по снегу и скрипел острым подожком…
Уже совершенно стемнело, когда проселочная дорога наконец оборвалась: она, как маленькая речушка, впала в большую дорогу, широкую, плотно укатанную, резко темневшую разбросанным по ней лошадями пометом… Уныла загудела телеграфная проволока, и темные силуэты телеграфных столбов побежали в обе стороны дороги и спрятались во мраке…
— Ах, ты, Боже мой милостивый!
Человечек остановился около одного из столбов, снял с руки варяги[254] и долго возился с жестяной коробочкой из-под монпасье, набивая задрогшими руками цигарку из газетной бумаги. Когда ему удалось наконец закурить, он стал маяться на месте, попыхивая в темноте огоньком цигарки, как маленькая молния вспыхивавшим и по временам озарявшим острый нос и побелевшие усы и сейчас же погасавшим…
Теперь не так жутко на этой широкой ровной дороге с вереницею убегающих вперед и назад столбов. Как живая, непрестанно гудит проволока и напоминает о том, что столбы бегут в город к людям…
А вот и люди!..
В притаившейся тишине близкой ночи глухо доносится далекое бульканье бубенчиков…
Насторожился одинокий человечек… Что-то пугает его: отошел с дороги под березу и, прижавшись к толстому дуплистому стволу ее, исчез в белесоватой мгле… А бульканье бубенчиков все ближе и ближе… Кто там едет с колокольчиком?.. Боится одинокий человечек колокольчиков, как затравленный волк лая гончих…
— Ах, ты, Боже мой милостивый… Слава Тебе на небеси!..
Человечек вышел из-под березы на дорогу и, похлопывая о бока руками и притоптывая ногами, стал дожидаться: теперь отчетливо доносился шум приближающегося обоза… Это целый оркестр: скрип и визг тяжело нагруженных саней-розвальней[255], немолчный говор разноголосых бубенчиков, хруст снега под ногами лошадок и обозных, лошадиное усталое пофыркивание и глухие людские голоса, тяжело понукающие измученных долгим переходом покорных животных:
— Ого-го-го! Милая!..
— Слава Тебе на небеси! — прошептал одинокий человечек и весело заплясал по снегу мохнатыми ногами…
Бубенчики звучали все громче и раздельнее; стало слышно характерное уханье раскатывающихся и режущих снег отводами[256] саней, отдельные голоса людей. А скоро и самый обоз смутно зашевелился в темноте длинной живой змеею, лениво ползущей по дороге. Впереди замаячил темный силуэт человека; он казался великаном, но по мере того, как обоз приближался, фигура его уменьшалась и росла в ширину, пока не превратилась наконец в обыкновенного плотного коренастого мужика в долгополом, перетянутом толстою пояскою овчинном тулупе с высоким торчащим раструбою около головы воротником, делавшим этого мужика похожим на старорусского боярина. Должно быть, этот воротник да огромная, наподобие жезла, палка в руках обозного мужика и делали его в темноте великаном…
— Путь-дорога, православные! — тоненьким осипшим тенорком крикнул одинокий человечек.
Обозный вожатый шевельнулся, и грубый низкий голос ответил из темноты:
— Спасет Бог!
Вожатый поровнялся с путником, подозрительно оглядел его с головы до лаптей и пронзительно свистнул долгим тревожным свистом.
— Го-го-го! — донеслось с дальнего конца обоза, пропадавшего в темноте…
— Холодно, православные!..
— А ты что за человек?
— Путешествующий!..
— Куда же ты пробираешься?..
— В родимые края… Вы не сумлевайтесь! Такой же православный, как и прочие… Вот!..
Одинокий человечек перекрестился и спросил:
— Удостоверились?..
— Да ведь нынче этим не удостоверишься… У нас конокрады, как на промысел идут, сказывают, тоже крестом осеняются… Много теперь блуждающего народу развелось…
— От разных причин… Какая причина — вот в чем дело…
— Ого-го-го! — загудел вожатый и пронзительно свистнул.
— Ого-го-го!
— Ого-го-го! — ответили, постепенно удаляясь в темноту, голоса обозных… И словно чья-то невидимая рука быстро прошла от первых саней до последних и остановила лениво ползшую змею… Лошадки стали фыркать и встряхиваться всем телом; бубенчики забулькали порывисто, захрустел снег под ногами приближающихся людей.
— Что у тебя, Миколай?
— Покуда благополучно.
— А это что за человек?
— Путешествующий, — ответил одинокий человечек и снова перекрестился, — православный!..
— Ты бы шел своей дорогой!..
— Очень уж жуть берет идти одному… На людях как-то спокойнее и не так устаешь…
— Это пущай правильно… Ты что, из солдат, что ли?..
— Из солдат. Запасный теперь… Из Самарской губернии…
— Жуликоват больно ты с виду-то, вот и беспокоишься… Много больно бродячих людей развелось… Ходят, как волки, по земле и ищут, где что плохо лежит…
— Верно. А почему?.. Голодных много… А голодный человек, что — голодный волк…
Три обозных мужика отошли в сторонку, поговорили о чем-то.
— Вот что, человек Божий!.. Оружия при тебе никакого нет?..
— Ножик для хлеба есть, а больше ничего… Да вы не сумлевайтесь!..
Одинокий человечек вывернул карманы шинели…
Вожатый подошел, старательно ощупал его со всех сторон и покряхтел… Ножик взял себе за пазуху.
— Ничаво нет…
— Я не душегуб… Я мухи не трону, господа поштенные, а не то что…
— Ну, Бог с тобой!.. Лошади задрогли… Но! Милые!..
Заскрипели передние сани, движение быстро передалось по всей линии застывшего обоза, и снова безмолвная зимняя ночь нарушилась своеобразною музыкою: опять бубенчики, скрип саней, фырканье лошадок и глухое выкрикивание «ого-го-го», в котором, казалось, отражалась вся тягота мужицкой жизни…
Темная ночь обнимала снежное море. Горизонты казались мрачными пропастями, телеграфные столбы маячили, как убегающие гуськом в темноту люди… Скрипели сани, булькали бубенчики, и казалось, что никогда не будет конца этой дороге с ухабами, с телеграфными столбами, с монотонным жалобным воем телеграфных проволок… Прошел час, другой. Обоз медленно полз в гору, люди в глубоком молчании шагали рядом. Николай по временам бранил передовую лошадь, кряхтел, хлопал рукавицами и говорил:
— Морозит… В избу бы, в тепло!.. Щей бы горячих!..
— Щей?.. Еще бы!.. — соглашался путешествующий и отирал запушенные снежной пылью усы.
— Водочки бы стаканчик!..
— Ах ты, Боже мой милостивый! — шептал одинокий человек и вздыхал.
— Пора бы Вавилову быть. Не знать что-то…
— Ночевать будете?
— Ночевать… А все-таки ты — сумнительный!
— Я-то? Почему же?
— Видится, зря по земле рыщешь… Сидеть надо.
— Нельзя мне сидеть… Хожу — страдание за людей по земле ношу…
— Чудаковатый ты… Вроде как бы не в полном разуме говоришь…
— Я-то?.. Покуда хожу — жив… Плаваю теперь в море жизни, а раньше по разным морям плавал…
— Домой, что ли, пробираешься?..
— Вроде этого… Хожу да смерть в себе ношу… За мной она ходит… Охота перед смертью на мать поглядеть…
— Придурковат ты, братец, погляжу я…
Заржала передовая лошадь.
— Огонь видать!.. Вавилово…
Впереди мигнул огонек, робкий, красноватый… Он то пропадал, то вновь загорался… Вот он пропал и вернулся с двумя огоньками…. Словно из-под земли выскочили под горкой еще два огонька и затрепетали красноватыми звездочками…
— Кончен, кончен дальний путь, вижу край родимый! — сентиментально произнес путешествующий и вынул коробочку из-под монпасье. Потянуло дымом и навозом. Навстречу прокатились дровни[257], и кто-то сказал:
— Счастливо!
Тявкнула собака. Замаячила околица и ворота, похожие на виселицу.
Обозные стали громко переговариваться о месте ночлега, а лошадки прислушивались, прядя ушами и сверкая синеватыми белками умных и добрых глаз.
* * *
Просторная изба постоялого дома кишмя-кишела народом. Трое возчиков, обратный ямщик[258], странствующий шерстобит, одинокий путешествующий, хозяин с хозяйкой и их ребятишки, молодой парень-разбойник, вавиловские старики, зашедшие на постоялый двор потолковать с дальними проезжими людьми… Мужичий клуб.
Все это ютилось на грязной половине, слабо освещенной жестяной коптящей лампой на стенке, сплошь заклеенной синими генералами, аляповатыми пейзажами, бумажками от конфет, нравоучительными картинами на тему о пьянстве и о семи смертных грехах… Возчики ужинали, обратный ямщик с шерстобитом сидели, спустив ноги, на печке, старички разместились по лавкам, кто-то похрапывал на полатях… Маленькие часики на перегородке торопливо махали маятником, наполняя избу хлопотливым тиканьем… Было душно, пахло овчиной, печеным хлебом и махоркой…
