в плечо, надеясь, что его слез никто не заметил…
* * *
– Я велел найти тебе и твоим людям какую-нибудь клеть, – сказал Улав конунг. – Вы ведь переночуете здесь?
Никто не говорил Кожану, как скоро он должен вернуться в стаю, но уж одну ночь-то он и прочие вилькаи, после целодневного пути, могли провести в Волоцке. Однако не это, а то, как конунг произнес «тебе и твоим людям» наполнило его душу блаженством. «Своих людей» имеет вождь, человек, обладающий властью и влиянием. Сказав так – пусть десять вилькаев были под его началом лишь на время поездки, – Улав назвал его если не равным себе, то находящимся на пути к этому. Кожан родился, чтобы стать вождем, и сейчас, когда сам Улав его таковым признал, он как будто родился еще раз.
Переночевать в Волоцке Кожан хотел и по другой причине – любопытно было послушать, что скажут пленные. Поначалу Кожан не надеялся, что и здесь найдется кто-то, способный с ними объясниться, но оказалось, что одно лето назад в дружине Улава завелся некий Родульв Булгарин, родом из булгарских русов, из города Булгара на среднем Итиле, по каким-то своим причинам покинувший родные края и прибившийся к Улаву. Он хорошо знал язык булгар, схожий с хазарским, и охотно взялся перевести пленным вопросы Улава.
Привели их в обчину, где жил Улав с ближней дружиной; от такого множества чужих людей местные старейшины убрали чуров в свои укладки, в очаге горел огонь, дым тянуло в оконца и открытую дверь, но в обчине висело марево. Тем не менее народу набилось столько, что не протолкнуться – всем хотелось узнать хоть что-то о враге, с которым предстояло вскоре встретиться, и теперь к этому впервые представилась возможность. Улав конунг занял почетное место у очага, где на общинных пирах сидит глава рода, а Кожан встал у него за спиной, будто некий живой чур. Зато отсюда ему все было хорошо видно и слышно. Он почти касался спины Улава, видел прямо перед собой его голову в куньей островерхой шапке, крытой полосатым сине-зеленым шелком; длинный конец шапки был украшен серебряным узорным наконечником и лихо загнут набок. Так носили шапки свеи в богатых поселениях на озере Лёг, а Сюрнес мог гордиться тем, что все известное у конунгов Свеаланда доходит до него не позднее следующего лета. Кожан видел, что седины в отцовской бороде стало больше за эти две зимы, да и в целом он стал видеть его как-то яснее, чем в детстве. От непривычной близости к отцу сильно билось сердце. После двухлетней разлуки Кожан ощущал присутствие отца совсем по-другому. Улав всегда был добр к своему единственному наследнику, но раньше Кожан был ребенком. Теперь изменилось нечто важное, нечто в нем самом. Он заметно вырос, хотя еще уступал отцу в росте, и голос его утратит детскую звонкость. Но главное, за эти две зимы он заметно приблизился к тому мужчине и вождю, которым ему предстояло стать; этого еще не произошло, но теперь Улав ясно видел в нем это будущее, уже довольно близкое. Иное, уже почти равное отношение сказывалось и во взгляде его, в каждом слове, с которым он обращался к Кожану. Зная, что сына сейчас не следует называть настоящим именем, он обращался к нему просто «дружище», и каждый раз при этом Кожан поджимал губы, чтобы подавить невольную улыбку.
Первым в обчину привели самого знатного из пленников. Роскошный кафтан с шелком с него сняли еще в Жабчем Поле и отдали Долгенько в возмещение ущерба; да и куда вилькаям пришелся бы шелковый кафтан? Взамен Долгенько выдал хазарину потертый кожух, молвив что-то вроде «дед Горюнец все одно помер». Мужчина хазарин был крупный, широкогрудый, и кожух деда Горюнца на нем не сходился. Но даже в этом жалком кожухе и в нынешнем жалком положении хазарин, лишенный оружия и пояса, сохранял замкнутый и весьма надменный вид. Смуглое продолговатое, даже вытянутое лицо с высоким лбом, большие темные глаза, густые черные брови, мясистый подбородок, который не скрывала полностью небольшая бородка, бывшая чуть светлее темных волос. На скулах вспухли желваки от недосыпа и прочих испытаний последних дней.
Родульв Булгарин на булгарина был не сильно похож: такие же золотистые волосы и борода, как у всех варягов, в ухе серебряное колечко, на шее сразу два серебряных «молота Тора» – один на гривне, другой просто на ремешке. Он задал несколько вопросов пленному, что-то переспросил и засмеялся.
– Он не хазарин, он буртас. Язык у них другой, но объясниться мы сможем. Зовут его Санар сын Хаснара, он из рода Чараш-бия.
– Расспроси его, кто возглавляет весь этот поход, какая была к нему причина и какова цель.
Об этих вещах пленный не считал нужным умалчивать. Родульв едва успевал переводить.
– Он говорит, что буртасы вовсе не хотели идти в этот поход, что это все ясы виноваты. Есть один бий, он сам из ясов, его зовут Азар, это он подбивал всех идти на русов. Русы убили его брата в той весенней битве на Итиле, вот он и пожелал им отомстить. А буртасы вовсе не хотели, они уже сталкивались с войском русов, тоже весной. Они видели их вождя – это человек-гора, огромный, как дуб. Близ переволоки он бился с Большим Байсаром… это был их знатный воин, тоже огромный, как гора, его не могла носить лошадь и он ездил верхом на верблюде… Но тот вождь русов превосходил его ростом и силой и убил его на поединке, а потом отсек ему голову и выпил кровь его сердца, так что теперь вся сила Большого Байсара перешла к нему. Только глупец захотел бы снова сразиться с таким человеком, а он, Санар, не глупец. Но Азар-тархан заставил их идти, сказал, что они… – Некоторое время Родульв вслушивался в поток речи. – Бранился сильно, в общем. Или это он сам бранится, называет того тархана «маймуни» – это значит… э, очень сильная и оскорбительная брань.
– Значит, тот Азар возглавляет поход?
– Да, и с ним воеводы из города… он не помнит, что за город, но он где-то на западе… от переволоки, короче, на пути от Дона к этим местам. Я думаю, он говорит про Тархан-городец на Упе. Между Сюрнесом и Булгаром других русов нигде больше нет, только там. Они на стороне хазар, он говорит… Ну еще бы – это старая хазарская область, я там бывал. Хазары сами там не жили, но переселили туда своих данников из славян,
