если бы Барон ударил меня? Если бы все-таки ударил? Я бы убил его …
– Какого дьявола!
– Седло сползает, ваше превосходительство!
– Сползает, твою мать! Живее! Не задерживать движение! – верещал Унгерн своим мальчишеским голосом.
Движения я не задерживал – стоял на обочине – и вообще ехал вне строя. Несмотря на официальную должность адъютанта Его Величества, в мои обязанности еще входило собирать топливо для вагонов Семьи, то есть кизяки – засохшие коровьи лепешки и конские яблоки. Барон лично определил мне эту повинность, видно, в память о моем прислуживании волкам. В этом, конечно, чувствовалась издевка.
В сотне шагов позади колонны на снегу билась лошадь. Казак тащил ее за поводья, безуспешно пытаясь поднять. Барон уже гарцевал там, что-то кричал перепуганному казаку. Тот снял с плеча винтовку и выстрелил – лошадь перестала дергаться. Барон отхлестал ташуром стоявшего по стойке смирно казака и проскакал мимо меня в голову колонны. Безлошадный казак поплелся пешком. Если не замерзнет по дороге, то к полуночи догонит нас на стоянке. Отставших, лишившихся лошадей не подбирали. Приказ барона: бросать их на произвол судьбы. Не задерживаться ни под каким видом, ни по какому поводу – впереди сотни и сотни верст чужого бесприютного мира.
Пустив коня вверх по склону, я отъехал от каравана. Ветер выдул снег с этой стороны холма, и среди камней могло оказаться поваленное деревце, высохший кустарник или островки сухой травы – все, что можно бросить в печь. С небольшой высоты караван казался змеей, извивавшейся между холмами. Лошади, подгоняемые всадниками, шли быстрым шагом, переходя на рысь; широко шагали верблюды, от их мохнатых шкур поднимался пар. Я видел дымок над трубами вагонов Государя и Царевен. Чтобы он не иссяк, я каждый день должен был отмахать верхом десятки верст.
Вдоль извилистой ползущей ленты все метался всадник в белой папахе. Говорят, лет десять назад, когда Барон служил в Аргунском казачьем полку, он на спор проехал верхом четыреста верст до Благовещенска, один, через дикую тайгу, без дорог. Да, он умел покорять пространства. И теперь гнал и гнал свой табор вперед, не давая никому ни минуты покоя. Движение, движение … Я посмотрел в сторону брошенного казака. Он полз черной мухой по белой плоскости. Нет, не догонит. Никогда.
Я направил коня к нему. Казак еле ковылял, опираясь на винтовку.
– Садись!
– Никак нет, ваше благородие!
– Что?!
– Его превосходительство приказали отстающих не брать.
– Ты что, твою мать! Замерзнешь на хрен!
– Бог даст, не замерзну.
– Что с ногой?
– Зашиб, когда лошадка пала.
– Куда ты с больной ногой! Садись!
– Не … Благодарствуйте, ваше благородие, но я лучше уж так как-нибудь, чем его превосходительство палкой забьет или разденет.
– Как разденет?
– Очень даже просто. Прикажет всю одежу снять, да и отпустит на все четыре …
Он едва переставлял ноги. Сквозь ткань его вещмешка проступила и капала кровь.
– Что в мешке?
Казак смутился.
– Это … от моей лошадки, ваше благородие! А что ж делать? Ей уже не нужно, а мне пригодится.
– Садись! Государь послал за тобой.
Казак остановился, посмотрел недоверчиво и с надеждой:
– Сам Государь?
– Сам! Заступится за тебя перед генералом.
– Ну, если сам …
Конечно, умирать ему не хотелось. Вдвоем на моей лошади мы догнали караван.
– Если наткнемся на Барона, я доложу, что Государь приказал мне тебя доставить. Понял?
– Так точно, ваше благородие. Вы уж не оставьте, не погубите. – Казаку явно было не по себе.
Я усадил его на заднюю площадку Царского вагона, где была топка печи, в которую монгол-истопник подбрасывал кизяки. Доложил Государю, и он приказал определить казака вторым истопником.
Вечерами в вагоне Царевен собиралось общество: Государь, мы четверо и Унгерн, который завел привычку являться на чай. Романовы не скрывали своего прохладного к нему отношения, но Барону, казалось, было все равно. Иногда он приводил с собой кого-нибудь из офицеров отряда, которым тоже хотелось погреться у очага в прямом и переносном смысле. Царевны, однако, не стремились никого обогреть. Они почти не участвовали в разговоре, если считать разговором сумбурные монологи Барона, просто ждали, когда же все уйдут и можно будет лечь. Они совсем перестали улыбаться. Усталость накапливалась, а впереди по-прежнему зияла бесконечность.
…Унгерн протиснулся на свое обычное место в углу. Ольга сразу подала ему кружку чая. Все знали, что Барон не выносил женщин, но к Царевнам он был на удивление благосклонен. Особенно симпатизировал Ольге. Всегда кланялся ей почтительно, пару раз даже руку поцеловал. Если не знать Барона, можно было подумать, что он ухаживает за Ольгой. Нас четверых Унгерн не жаловал – особенно меня. Почему-то я раздражал его самим своим существованием. И это при том, что именно мне он был обязан идеей этого похода, а может, как раз поэтому.
Барон сделал глоток обжигающего чая.
– А хорошо идем, – сказал он, ни к кому не обращаясь.
– Сколько прошли? – спросил Государь.
– Триста двадцать верст – почти по плану.
– Ваше превосходительство, сейчас мы идем по ровной степи. Сможем ли выдерживать такой темп в горах? – сказал Бреннер.
– Сможем, – буркнул Унгерн, – а кто не сможет, пусть катится к чертям.
Он помолчал и заговорил официально, будто на совещании:
– Принятые мною строгие меры имеют целью поддерживать непрерывное движение с постоянной скоростью. Поэтому казаки, потерявшие лошадь, не могут получить другую. Недопустимо сажать безлошадных на других лошадей или верблюдов, потому что количество груза и всадников строго рассчитано по количеству лошадей и вьючных животных. Вот, например, у вас там, возле печки, новый истопник сидит – казак, у которого лошадь пала. Согласно моему приказу, его надлежало оставить. Но теперь он занимает место на площадке, а значит, это дополнительный вес для верблюдов. Кто нарушил мой приказ?
– Я, ваше превосходительство! – я встал по стойке смирно.
Он посмотрел на меня, и мне показалось, что он все-таки вспомнил мой выстрел тогда в деревне.
– Барон, это я распорядился, – сказал Государь.
– Вы … Николай Александрович … Позвольте напомнить вам, что здесь я – царь, бог и воинский начальник. Никому не позволено нарушать мои приказы, даже вам, при всем моем уважении, – отчеканил Барон, по-прежнему глядя на меня.
– Я приму это к сведению, – невозмутимо ответил Государь.
Я ждал, выставит меня Барон голым на мороз или изобьет своим ташуром.
– Садитесь, мичман, – сказал Барон.
– Какая, однако, тоскливая эта степь, эта страна… – сказала Ольга.
Царевны тихо сидели рядком на лавке. Унгерн бросил на них быстрый взгляд. Он будто только теперь вспомнил, что они здесь и что дисциплинарный разнос Государю
