Пасмурное зимнее утро. Воскресенье. Все дома. Я слышу, как Вадик и Лена в коридоре спорят о том, кому выводить на прогулку Джоя. Бедный пес уже нервно бегает, цокая по линолеуму когтями. «Вчера утром я с ним гулял». — «Ну и что! А вечером — я». Спор кончается пикировкой уже на другую тему: сводятся счеты.
— Вадька! Когда ты заберешь наш «грюндик» у Красиных! Я вчера достала попсовую запись.
— Подождешь.
— И не собираюсь.
Когда я дома, они, по-моему, нарочно прибегают к своим словечкам, чтобы этак слегка пофрондировать перед отцом.
Но нынче мне ни до чего. Сегодня мамин день. Я чувствую себя тоскливо и одиноко, как никогда. А в коридоре все спорят, и Джой уже жалобно подвывает. Приотворив дверь, я говорю:
— Нельзя ли потише? Нельзя ли проявить элементарное благородство хотя бы перед собакой! Вадик!..
Смолкли. Видно, что-то насторожило в моем тоне. Громкий и радостный лай возвещает о том, что спор решен в пользу пса. Хлопает тяжелая входная дверь. На моем столе звонит телефон. Я беру трубку. Слышу знакомый старческий голос. Это Анна Ивановна.
— Сереженька! Я с утра взглянула на календарь и вспомнила: сегодня день рождения мамы.
Она вздохнула и замолчала. И я молчу.
— Ты, наверное, поедешь к ней?
— Да.
— Я тоже хотела, но стара. Мне восьмой десяток… и холодно, скользко. Она мне простит. Я уж как-нибудь летом съезжу, если доживу. А может, и не доживу?
Я не разубеждаю ее. Это лишнее. Такие люди уходят мгновенно. Как будто исчерпав все свои силы, вдруг понимают — все. Так было с мамой. Она не говорила о смерти и на уговоры лечь в клинику отвечала: «Пока не стоит. Думаю, что выкарабкаюсь… Когда почувствую, что не справиться, я скажу». В последний день она обошла свою комнату, остановилась у книжного шкафа, потом села на тахту, покачала головой и сказала: «Сереженька, мне, кажется, пора ложиться в больницу. Пожалуй, не…» — и упала.
…Анна Ивановна еще что-то говорит, вспоминает далекое, всхлипывает: «Сережа, звони иногда». Прощаюсь, кладу трубку. В квартире непривычно тихо. Я открываю один за другим глубокие ящики стола и наконец нахожу шкатулку. В ней пистолет ТК, он был списан, как снятый с вооружения. Боек из него вынут, и теперь это просто игрушка. Память.
Я вижу мальчика лет пятнадцати. На нем вылинявшая гимнастерка без погон — их еще не ввели в армии; галифе суконные, почти новые, не утратившие своего защитного цвета, и кирзовые сапоги. На широком солдатском поясе — маленькая кобура. У него немного смешной вид, тем более что выражение его мальчишеского лица исполнено серьезной значимости. Но не мне иронизировать над ним. Не мне! Он каждую минуту делал то, что нужно. О себе я этого, к сожалению, сказать не могу. При том, что я более чем в три раза старше его; при том, что мои дети — студенты и тоже на четыре-пять лет старше Сережи; при том… Много чего «при том». Он был добрее и лучше меня. У него была характерная манера реагировать на все непонятные ему вопросы, явления словами: «Как это?» И даже когда та девочка из дома у озера сказала ему: «Сережа… поцелуй меня», он растерялся и сказал свое: «Как это?» И ужасно покраснел. Где она сейчас, та далекая девочка? Последний раз я видел ее лет десять назад все там же, на том берегу.
А Сережа? Он и поныне там, на войне…
II
Сережа вбегает в низкое, темное помещение. За старым столом, при свече, склонившись, сидит начальник штаба в накинутой на плечи шинели — капитан Песочинский. Тень от профиля его длинного, худого лица с вытянутым носом падает на бумаги. Сереже его искренне жаль, но капитан этого не знает. За спиной начштаба огромный железный сейф. На столе полевой телефон, кобура с наганом и шило. Услышав скрип двери, быстрые шаги, даже не подняв головы, капитан говорит хриплым, сердитым голосом:
— Ра-ано!
Мог бы и не ворчать. Мальчик и сам видит, что рано: конверты лежат незаклеенные. А после их надо еще прошивать, засургучивать. На это еще минут двадцать. Но уходить не хочется. Здесь тепло. Единственное, что позволяет себе капитан, — это с утра до ночи топить печурку. К другим войдешь — дым столбом. У начштаба — не-ет. Зато он всегда сам топит. Велит дневальному выбрать полешко посуше и станет колоть лучины. Классно получается! Лучинки одна к одной — ровненькие… И видно — ему это нравится. Хороший дядька, не вредный. Старый — уже, наверное, пятьдесят будет.
…Сережа молча наблюдает, как Песочинский прошивает конверты суровой ниткой. Потом держит сургуч над свечой. Коричневые тягучие капли падают на бумагу, и, едва они закрывают нитяной крестик, капитан хватает штемпель и, поплевав на него, кладет на горячий сургуч. Песочинский экономит сургуч, потому штампы не очень красивые.
— Товарищ капитан, сегодня много пакетов? — спрашивает Сережа.
— Ни мало ни много. Сколько нужно.
— А с грифом есть?
— Есть. Еще что? Ну, спрашивай! Растерялся. А вопросы все бесполезные. Ты бы спросил: куда, какие концы, пароль — вот что нужно знать связному. А ты — «с грифом», как мальчик…
— А вы разве знаете пароль?
— Сообразил! Пароль — «мушка». Мог бы узнать и у Лобанова. Но это вчерашний, он действует только до девяти вечера. С девяти вступает уже новый — «ствол», «затвор», «курок», «приклад» или еще что-нибудь в этом роде. Комендант Дубовой Рощи фантазией не богат. Заставляет вас, связных, изучить части винтовки. Я бы на твоем месте давно бы освоил эту систему… Для этого не нужно знать теории Эйнштейна и даже бином Ньютона. Понял?
— Так точно…
— А новый пароль спросишь у Рыбина, нечего тебе, Серега, лишний конец
