— Да — они.
— А нам тогда что делать? — настаивала Урсула. — Мы не похожи на них, правда? Ведь мы не кроткие?
— Нет, не кроткие. Будем ютиться в оставленных щелочках.
— Ужас какой! — воскликнула Урсула. — Не хочу я ютиться в щелях.
— Не волнуйся зря, — успокоил ее Беркин. — Они дети человеческие, им по душе рынки и уличные перекрестки. Будет много свободного места.
— Весь мир, — сказала она.
— Ну, не весь… но некоторые места найдутся.
Трамвай медленно полз в гору — там уродливое скопление унылых, серых домов казалось адским зрелищем — холодным, угловатым. Они сидели и смотрели. Вдали яростно пылал закат. Было холодно, все вокруг казалось ничтожным, съежившимся — просто конец света.
— Меня это не трогает, — заявила Урсула, глядя на отвратительное зрелище. — Оно не имеет ко мне никакого отношения.
— Больше не трогает, — сказал Беркин, держа ее руку. — Нет нужды это видеть. Каждый идет своим путем. В моем мире — залитые солнцем огромные просторы…
— Да, любимый! — воскликнула она, еще теснее прижимаясь к нему на глазах у остальных пассажиров.
— Мы будем скитаться по земле, — продолжал Беркин, — и увидим неизмеримо больше этого жалкого местечка.
— Но я не хочу наследовать землю, — сказала Урсула. — Ничего не хочу наследовать.
Беркин положил свою руку поверх ее рук.
— Как и я. Хочу быть лишенным наследства.
Урсула сжала его руку.
— Нам ничего не нужно, — объявила она.
Беркин сидел неподвижно и смеялся.
— Поженимся и покончим со всем этим, — прибавила она.
Он опять рассмеялся.
— Жениться — один из способов от всего освободиться, — заключила она.
— И возможность обрести весь мир, — уточнил он.
— Другой мир, да, — со счастливым видом сказала она.
— Может, еще Джеральд… и Гудрун… — замялся Беркин.
— Как получится. Что толку беспокоиться? Мы ведь не можем их изменить.
— Конечно, нет, — согласился он. — Нельзя даже пробовать — пусть и с самыми лучшими намерениями.
— Но ты хочешь на них надавить? — спросила Урсула.
— Возможно, — сказал он. — Зачем ему быть свободным, если это не в его натуре?
Урсула немного помолчала.
— В любом случае мы не можем сделать его счастливым, — сказала она. — Это он должен сделать сам.
— Конечно. Но нужно же общаться с другими людьми, иметь окружение?
— Зачем? — спросила она.
— Не знаю, — смутился Беркин. — Обычно люди тоскуют по друзьям, хотят дружеских связей.
— Но почему? — настаивала Урсула. — Почему ты тянешься к другим людям? Почему они необходимы тебе?
Это задело Беркина за живое. Он нахмурился.
— Значит, ограничимся обществом друг друга? — его голос напрягся.
— Да. А чего ты еще хочешь? Если кто-то окажется рядом, ну и пусть. Но зачем нам гоняться за ними?
Напряженное лицо Беркина выражало недовольство.
— Понимаешь, — начал он, — я всегда представлял себе, как мы счастливо живем в окружении друзей, обретя свободу среди людей.
Урсула призадумалась.
— Да, этого хочется. И так должно случиться. Усилием воли ничего не добьешься. Тебе всегда кажется, что ты можешь заставить даже цветы проклюнуться. Люди должны любить нас только потому, что уже нас любят — заставить их невозможно.
— Ты права, — согласился Беркин. — Но разве нельзя что-то предпринять? Разве надо жить так, словно ты один в мире, единственное существо на земле?
— У тебя есть я, — сказала Урсула. — Зачем тебе другие? Зачем нужно вынуждать людей соглашаться с тобой? Почему ты не можешь быть сам по себе, как говоришь? Ты пытаешься подчинить Джеральда — как прежде пытался подчинить Гермиону. Тебе надо научиться быть одному. У тебя есть я. И все же тебе хочется заставить и других людей любить тебя. Неприятная черта. Ты изо всех сил пытаешься добиться этого. Но ведь тебе не нужна их любовь.
Лицо Беркина пылало от смущения.
— Ты так думаешь? — сказал он. — С этой проблемой мне не справиться. Я знаю, что хочу полного и совершенного союза с тобой, у нас он почти сложился, он есть. А все остальное… Хочу ли я подлинных, абсолютных отношений с Джеральдом? Хочу ли я конечного, почти неземного союза с ним — отношений на пределе наших возможностей? Или не хочу?
Урсула долго не сводила с него необычно горящих глаз, но ничего не говорила.
Глава двадцать седьмая
Переезд
В этот вечер Урсула вернулась домой сияющая, глаза ее ярко блестели, и это вызвало раздражение у домашних. Отец вернулся домой только к ужину, уставший после вечерних занятий и долгой дороги домой. Гудрун читала, мать молча сидела.
Неожиданно Урсула объявила всей честной компании веселым голосом:
— Мы с Рупертом завтра женимся.
Отец резко к ней повернулся.
— Вы — что? — переспросил он.
— Завтра! — эхом отозвалась Гудрун.
— Да ну! — вырвалось у матери.
Урсула только радостно улыбалась и молчала.
— Завтра женимся! — грубо выкрикнул отец. — Как это понимать?
— Так и понимать! — сказала Урсула. — А что, нельзя? — Эти слова всегда выводили отца из себя. — Все в порядке — завтра идем в регистрационное бюро…
После этих с блаженным видом произнесенных слов в комнате опять воцарилось молчание.
— Это правда, Урсула?! — изумилась Гудрун.
— А к чему такая секретность? — довольно высокомерно потребовала ответа мать.
— Нет никакой секретности, — сказала Урсула. — Вы все знали.
— Кто знал? — заорал отец. — Кто знал? Что ты имеешь в виду, говоря «вы все знали»?
Отец впал в неуправляемый гнев, такое с ним случалось, — Урсула мгновенно закрылась.
— Всем было известно, — холодно ответила она, — что мы собираемся пожениться.
Воцарилось зловещее молчание.
— Вот как! Нам, оказывается, это было известно? Как же! Да разве мы что-нибудь знаем о тебе, хитрая сучка!
— Отец! — гневно вспыхнула, заливаясь румянцем, Гудрун. Затем холодным, но вежливым голосом обратилась к сестре, как бы взывая к ее благоразумию: — Но твое внезапное решение не опрометчивое?
— Вовсе нет, — ответила Урсула с той же наигранной веселостью. — Руперт уже несколько недель ждет моего согласия, разрешение на брак давно получено. Только я… не была еще готова. А сейчас готова, и что же в этом плохого?
— Ничего, — сказала Гудрун, но в голосе слышался холодный упрек. — Ты можешь делать все, что считаешь нужным.
— «Я готова», я — вот что важно, так ведь? «Я не была еще готова», — передразнил отец Урсулу, желая оскорбить ее. — Ты, и только ты — это главное.
Урсула выпрямилась, откинула голову, в глазах вспыхнул опасный желтый огонек.
— Я самостоятельный человек, — заявила она, раненная в самое сердце. — Я знаю, что никому не нужна. Вы только издеваетесь надо мною, а на мое счастье вам наплевать.
Отец слушал, подавшись вперед, лицо напряжено, как камень, хоть искры высекай.
— Урсула, что ты несешь? Попридержи язык! — крикнула мать.
Урсула резко повернулась, в глазах пылал огонь.
— Нет уж, не буду, — воскликнула она. — Не стану молчать и позволять над собой издеваться. Какое имеет значение день, когда я выхожу замуж, какая разница! Это касается только меня.
Отец напрягся, как кот, готовый к прыжку.
— И никого другого не касается? — проревел он, приближаясь к дочери. Урсула невольно отпрянула.
— Нет, конечно. А кого это может касаться? — упрямо ответила она, хоть и съежилась от страха.
— Выходит, мне все равно, что ты делаешь и что из тебя выйдет? — крикнул он странным, похожим на плач голосом.
Мать и Гудрун замерли, словно под гипнозом.
— Да, все равно, — пробормотала Урсула. Отец стоял совсем рядом. — Ты хочешь только…
Она понимала, что продолжать опасно, и остановилась. Отец напрягся, как пружина.
— Чего? — потребовал он ответа.
— Давить на меня, — запинаясь, произнесла Урсула. Она еще не кончила говорить, как отец закатил ей пощечину, от которой она отлетела к двери.
— Отец! — крикнула Гудрун не своим голосом. — Так нельзя!
Отец застыл на месте. Урсула пришла в себя, ее рука лежала на ручке двери. Она медленно выпрямилась. Отец был в нерешительности.
— Это правда, — подтвердила Урсула, с вызовом откинув голову; в ее глазах сверкнули слезы. — К чему сводилась твоя любовь? В чем выражалась? Одни запугивания и запреты — вот что…
Отец вновь надвигался, напряженный, руки сжаты в кулаки, лицо убийцы. Быстрее молнии Урсула выскочила за дверь, и ее каблучки застучали вверх по ступенькам.
Некоторое время отец молча стоял, глядя на дверь. Потом с видом потерпевшего поражение зверя повернулся и пошел к прежнему месту у камина.
Гудрун была бледная как смерть. В напряженном молчании раздался холодный и сердитый голос матери:
