Ещё раз убеждаешься насколько женщина нормальнее мужчины, тем более поэта, тем более Бобышева. Она хочет ебаться с кем ей нравится, а эти, что с яйцами, – им бы верность, им бы дружба, им бы пострадать душой, из-за того, что женщине надо больше, чем один скоропортящийся хуй.
Однако в отличие от моей подруги я за «галиками» признавал их большую, даже неограниченную и безнаказанную возможность вредить за спиной, мазать, гадить, чернить и плевать, сплетничать и клеветать, приклеивать ярлыки, вешать собак, подкладывать свиней и еще многое-многое что.
Никак не могу понять, что это за тайны мадридского двора, полного ужасающих сплетен высокопоставленных придворных? Да кто-такой Бобышев? Инженер-поэт. Если он считает себя хорошим поэтом, то почему какие бы то ни было сплетни могут его волновать, что это за великосветские шашни и какой такой его карьере может повредить пересып со свободной женщиной, на свободу которой посягал Бродский? Причём в то время не Нобелевский лауреат, а такой же по социальному положению «никто», как и Бобышев. Ах-ух – в их компашке пойдут сплетни? Либо Бобышев чего-то снова не договаривает, либо любовь его ничего не стоит, если он всё пятился да взвешивал, да опасался.
Поэты, насколько мне известно, бросаются в любимую сломя голову? Какой же ты поэт, если всё просчитываешь? Что это за суета вокруг дивана, тогда как на этом диване надо оргазмы считать? И вот после пересыпа с Басмановой благородный Бобышев идёт торжественно к Бродскому, чтобы сказать опять-таки омерзительно помпезно:
– Не хочу, чтоб ты услышал это от других в искаженном виде, но у меня произошли некоторые перемены, которые, вероятно, (почему же «вероятно», тогда как «наверняка»? – М. А.) касаются и тебя. Они заключаются в том, что я связываю свою жизнь с Мариной.
– Что это значит?
(Бродский же, являясь великим поэтом, не терпит экивок и мелкотравчатой чепухи.)
– Это значит, что мы с ней теперь вместе.
– Ты что, с ней спал? (Бродский всегда берёт быка за рога и потому он никогда не был рогатым, даже, когда Бобышев спал с Басмановой. – М. А.)
– Ты же знаешь, что я на такие вопросы не отвечаю. Я связываю свою жизнь с ней. Жизнь, понимаешь? (Вы посмотрите на этого народовольца, ах «не отвечает», он только жизнь связывает, а вязаться-то – это значит ебаться. Связывает с ней жизнь мирским узлом. – М. А.)
– Но ты с ней уже спал? (Бродскому не до Бобышевской ерунды, и он требует сути. – М. А.)
– Спал – не спал, какая разница? Мы теперь вместе. Так что, пожалуйста, оставь ее и не преследуй.
(Ах разницы нет? А сам-то сколько примерялся, сколько вопросов перезадавал, прежде чем спать начать. А теперь преследований запужался, в одиночку хочет свободную женщину иметь. Нет уж, будь готов к параллельным мужчинам.)
– Уходи! (Надеюсь, что Бродский выразился более направленно. – М. А.)
– Да, я сейчас уйду. Хочу лишь сказать, что помимо личных дел есть и литература, в которой мы связаны и где мы с тобой – на одной стороне.
Бобышев просто умирает, как хочет предстать благородным, а предстаёт бестактным занудой.
Какая там литература! Я для него стал существовать в лучшем случае лишь как предмет, препятствующий ему встречаться с Мариной.
Бобышев считает, что если Бродскому было наплевать на него, то это значит, что Бродскому было наплевать на всю литературу. Из этого следует, что Бродский плохой литератор. Уж во всяком случае хуже, чем Бобышев, которому даже в процессе ебли на литературу не наплевать. Бобышев сразу засобирался жениться на Басмановой, которая вовсе не собиралась ни за кого за муж. Поистине незаурядная женщина!
Марина не собиралась это даже обсуждать, – Иосиф, оказывается, ей уже надоел с предложениями. Ах, вот оно как!
Что значит – «оказывается»? Ведь когда в первый раз сближались сам Бобышев осведомлялся, как же так, ведь Бродский «считал тебя своей невестой». А как можно считать невестой, не делав предложения? Описывает он эту само собой разумеющность только ради того, чтобы пнуть Бродского фразой «надоел с предложениями».
Далее ещё попытка лягнуть – хорош наш романтик Бобышев, защитник женской чести и интимности ебли.
Вдруг он мне позвонил: надо поговорить. Когда? Сейчас. Где?
В саду у Преображенских рот… Я ждал и думал: что ему надо? Разговоров? Вряд ли… Будет угрожать, а то и действовать? Вполне возможно. Моя требуха, проткнутая когда-то бандитской заточкой, предупреждающе заныла. Все же надо выстоять. Да и не поднимется рука у него, у истерика… (вот в чём дело, Бродского нужно назвать «истериком». – М. А.)
Явился. Мрачный, но никакой истерики. Его вопрос меня удивил своим зацикленным упорством:
– Ты уже спал с Мариной?
(Ну если не истерик, то зацикленный. Бобышев делает вид, причём гнусный, будто не понимает, что именно на этом «спанье» и строятся отношения мужчины и женщины, и что Бродский не выкобенивается в джентльмена как Бобышев, а требует сути.)
– Я же говорил, что на этот вопрос не отвечаю. (Это он изо всех сил защищает честь и достоинство Басмановой. Бобышев в своей инженерской конторе явно обязался следовать тогда популярному моральному кодексу строителя коммунизма. – М. А.).
– Но ты с ней спал? (А Бродскому на всё наплевать, кроме сути. Вот почему Бродский был велик, а Бобышев – бобик, лающий на слона. – М. А.)
Отказываюсь разговаривать.
Он смотрел на меня, я на него. Наконец я развернулся и ушел. Что все это значило?»
Действительно – что бы? Прямо триллер да и только. Что за дурацкий вопрос? Это значило, что Бродский хотел узнать, спал ли Бобышев с Басмановой или нет – и всё. Для Бобышева этот вопрос, конечно, представлялся третьестепенным – для него самое важное было, что Басманова считала его поэтом, причём любимым.
Марина замкнулась, перестала мне звонить, а телефона там не было.
Да чего замыкаться-то? Что Бродский и Бобышев – единственные в мире мужчины для красивой и умной женщины? Откушала Бобышева и набила оскомину, вот и все дела. Для меня остаётся непонятным, почему из-за его связи с Басмановой все поголовно ополчились на Бобышева – в этой богеме, как говорила вахтёрша общежития, «усе с усеми спять» – ничего в этом необычного нет. Там должна была быть какая-то особая подлянка, о которой Бобышев не договаривает. И когда его общие друзья, с которыми он снимал дачу, попросили его убраться, то всё, что он сумел сказать в ответ – это вялую и совсем не по-Бобышевскому неромантично-непоэтическую фразу:
– Я ухожу. А вы, братцы, не правы.
Бобышев почему-то подвергся повальному остракизму:
оповещалось о некоем моральном ублюдке, истинной любви не знающем, о сексуальном маньяке, зацикленном на половых органах наших с вами подруг, и при этом опять же кивалось все в ту же сторону. И – работало, действовало: все больше профилей я видел на филармонических концертах, все меньше трезвонило мне телефонных звонков…
То есть раньше зацикленность на половых органах Бобышеву легко всеми прощалась, а вот тут единственный раз, когда женщина сама пошла в руки, когда она была вовсе не чьей-то женой, как многие его другие любовницы, и даже не чьей-то невестой (по её собственному утверждению) – именно на этой женщине общественное мнение сломалось и Бобышева все запрезирали. Нет, опять повторяю, – тут должна была быть ещё какая-то подлянка, о которой Бобышев умалчивает.
…но главным и непререкаемым арбитром оставалась Ахматова: примет она меня или не примет? Она приняла, (Ахматова, бывалая женщина, прекрасно понимала, что Басманова поступает вкусно, а самцы пусть дерутся и улаживают вокруг неё свои собственнические отношения. – М. А.) и я читал ей поэму «Новые диалоги доктора Фауста»…
Ахматова выслушала мои «Диалоги» с не меньшим вниманием, чем я слушал ее «Поэму без героя» (Ну вот, сравнялся с Ахматовой – дай пять! – М. А.)
Поэма состоялась.
И – ничего больше. И я уже не расспрашивал, как мне этого ни хотелось. Главное: Ахматова меня и поэму мою подтвердила. Остальное мне было уже не страшно.
А если бы Ахматова сказала: «Поэма – говно.»? То что, утопился бы в Карповке? Или, хорошо, Ахматова сказала, что состоялась. А вот показывает Басмановой, и та говорит: «Поэма – говно.» Так что утопился бы в Малой Невке? А где же романтическая убеждённость в своей гениальности? Убеждённости нет, есть лишь сомнения, которые он развеивает, размахивая руками изо всех сил. Среди новых ненавистников Бобышева был и Андрей Битов.
Бешеная брань и оскорбления сотрясали мембрану несчастного аппарата, завершась патетически:
– Вызываю тебя на дуэль!
По случайности я в этот момент был один в квартире и потому мог дать волю ответному негодованию, которое я подытожил, надеюсь, не хуже:
