– Ты для меня и так уже мертв.
Надо же – фразеология: «ответное негодование» и самолюбование собственному якобы остроумию, это вместо того, чтобы лицом к лицу выяснить отношения. А вот с Бродским Бобышев выясняет отношения эрудированно научно-технически с инженерными вкраплениями.
…перед дверью к Басмановым происходило объяснение Иосифа, которого не пускали в дом, с Мариной, вышедшей к нему на лестницу. С моим появлением температура разговора подскочила вверх. Иосиф стал бросать в мою сторону какие-то дежурные безумства (дежурным безумствам храбрых поём мы песню. – М. А.)у хватаясь ладонями за лицо, жестикулируя, как мне казалось тогда, театрально, (а теперь не кажется? – М. А.) для большого зала (что делать, Бродский бросился в Басманову с головой, а не высчитывал каждый шаг, как Бобышев. – М. А.):
– Как ты не можешь понять? Ведь всюду во вселенной есть черные дыры. Дыры, понимаешь?.. И из них источается зло.
А ты, как ты можешь быть с ним заодно?
И тут вступает Бобышев, до сих пор запомнивший дословно свой ответ и, очевидно, считающий его верхом астрономического остроумия.
– Ну про черные дыры слыхали мы все из астрономии. Дотуда просто не доходят радиосигналы, или оттуда не отражаются… Но и помимо этих научных сообщений я догадывался – и описывал это кое-где – о существовании, как я называл их, щелей в мироздании, откуда дуют зловещие сквозняки. Так чем ты можешь меня удивить?
– Хватит! – вмешалась Марина. – Уходите вы оба! Я больше не могу этого слышать!»
Женщина решительно вернула мужчин на землю – Басманова просто умница! Мужчины действительно очухались и дальше пошло литературное:
Она исчезла, захлопнув дверь… Мы с Иосифом мирно спустились и побрели в одну сторону, заговорив, как это ни странно, тоном светским и безобидно-нормальным (заговорил Бобышев, а не Бродский, что характерно, так как Бобышев всё время пытается показать, что он хороший и зла ни на кого не держит, а все несправедливо злятся на него. – М. А.):
– Я слышал, ты был в Москве… Как там все общие знакомые? Что делает Стась?
– Стась?
– Да, Красовицкий. Тебе не кажется удивительным то, что он пишет?
– Нет, все это я тоже могу.»
Ах, вот как! Главное слово здесь «я», а не поэзия, не литература. Я развернулся и пошел прочь, к остановке трамвая.
И опять цеховой поэт Бобышев гордо встаёт на стражу литературы. Ячество, отсутствие ленинской скромности невыносимо для неуверенного в себе Бобышева, тогда как Бродский подходит к литературе профессионально: ему в ней интересно лишь то, что неизвестно, то есть то, чего он не может сделать сам. Уверенность в себе Бродского для сомневающегося в себе Бобышева оскорбительна и невыносима.
А далее – поди разберись, о чём это он темнит, описывая нечто с Басмановой.
Я почти принудил ее к ласке, но получил лишь укор. (Это что за укор? – пальчиком грозила за силой стянутые трусики или укоряла, что у него не встал, или просто не дал ей кончить? – М. А.) Ждали ли мы какого-то чуда, явления, откровения? Нет, этого не было. Был пробравший меня до позвоночника церемониал неизвестно чего (если Бобышеву неизвестно, то как читателю понять, о чём идёт речь? – М.А.), но с великим якобы смыслом – предтеча позднейших «перформансов» (это что имеется в виду – ебля на театральной сцене? – М. А.). Вот разве что меры наших жизней тогда утекали одновременно, одноминутно и вместе…(опять поэзию заладил, осточертело уже. – М. А.).
Самое кульминационное – в описанном Бобышевым вызволении Басмановой из Норинского, где жил в ссылке Бродский. Приехал Бобышев с грузовика на бал:
…Как раз напротив стоит встречный грузовик, а в кузове, я вижу, – Марина! Она и без меня готова уехать, Иосиф в сапогах и ватнике стоит у колеса, провожает.
Выпрыгивая из кабины, я кричу:
– Марина! Вот ты где! Я – за тобой.
И – не слишком ли так уж легко, без усилий? – забираюсь к ней на грузовик.
– Нет! – Иосиф кричит. – Марина, слезай, ты никуда не поедешь.
– Нет!
– Да!
– Нет!
– Да!
Ну и память у Бобышева – дословно сложный диалог запомнил. В итоге Басманова уезжает с Бобышевым, предварительно шепнув что-то успокаивающее Бродскому, предотвращая приготовления к драке. А надо было перепоручить драку сперматозоидам – от кого ребёнок бы родился, тот бы и победил. В итоге так и случилось – Бродский победил во всём.
Басманова быстро обернула победу Бобышева пирровой и вновь стала общаться с Бродским. Однако любовник Бобышев вдруг понадобился ей как друг. Но ущемлённое самолюбие Бобышева ущемило и влюблённость в Басманову, что выразилось в резкой смене языка повествования: из «снежного запаха волос» в испаренья… да вот, читайте сами:
Вдруг – звонит и врывается ко мне в закут моя лира, мандолина дражайшая, вся в слезах, в испареньях адреналиновых… (сколько уничтожительной издёвки обращено к женщине, честь которой так отчаянно защищал Бобышев, чтобы не дай бог не признаться Бродскому, что, да, переспал с ней. – М. А.)
Что случилось, в чем дело? Оказывается, на четвертом месяце, хочет делать аборт, просит адрес врача или какой-нибудь частной клиники. Но почему же такое решение? Я – против. Если двое хотели сделать ребенка, то надо вынашивать и рожать. (Вот Бобышеву в Америке раздолье среди антиабортовых христиан всякого рода. – М. А.) Нет, она этого совсем не хотела и даже не предполагала, все – едва ль не умышленно – он.
Эх, кабальеро… (эх, сколько фальшивости в этой фразе! – М. А.) Но если она ищет кардинальных решений для этих интимнейших дел, то почему же – ко мне?
Эка выраженьеце выбирает «кардинальные решения для этих интимнейших дел» – слово «аборт» у Бобышева сказать не получается, а получается гадкость. Известно же, что в таких случаях женщина обращается к любому, кто, как ей кажется, может помочь, и один из любовников для этого – самая подходящая кандидатура. Но Бобышев ищет в этом глубинный смысл, особый «знак внимания». Чем дальше, тем больше уязвлённое самолюбие Бобышева жжёт его значительно сильнее, чем его огромная (как он старается показать) любовь.
Нет, опять же ко мне, уже с девятимесячным брюхом (какой ласковый у нас поэт имеется, какие нежные слова для беременной возлюбленной выбирает. – М.А.), и теперь: приму ль я ее навсегда?
О том, что он ей ответил, Бобышев не сообщает, но зато старательно излагает свои фантазии о совместной жизни и своём жертвенном воспитании ребёнка Бродского. Интересно, на что он рассчитывал – что живой отец будет равнодушно отдавать своего ребёнка в руки ненавистного ему мужчины?
Почти заставил себя верить: ее ни за что не примут дома, мы снимем комнату где-нибудь в Лахте или Ольгине, будем работать, растить… Что ж, я и на роль приемного отца, ей полуверя, полуподыгрывая, уже соглашался.
Так что неудивительно, что и сталкивался Бобышев не с мечтой а реальностью:
Бродил около роддома, с чем-то питательно-витаминным в руках туда совался, но нянечки проницательно глянули и гляделками меня отогнали: мол, отец уже приходил, а ты кто?
Естественно, что после выхода из роддома мать и отец стали жить вместе со своим ребёнком. И Бобышев в виде гостя явно представляется в такой ситуации неуместным и, быть может, даже незваным.
Я их там навестил, но усвоил, что мои визиты вносят излишнюю сложность в «легенду».
Так как Бобышев не объясняет, что за «легенду» он имеет в виду, то из его визита сквозит лишь легендарная бестактность.
И я стал туда как-то реже ходить и реже востребоваться, —
сообщает Бобышев.
Так как он совершенно не объясняет обстоятельств его посещений, то мне как читателю преподносится загадка, которую я разгадывать не могу и не хочу, но которая наводит тень на всё, о чём говорит Бобышев. Я могу лишь недоумевать, на каких правах он приходил к Бродскому с Басмановой и их ребёнку: то ли он тайно являлся в часы, когда Бродского не было дома. Мне чрезвычайно трудно себе представить, что при отчаянности и прямоте эмоций Бродского Бобышев являлся дорогим гостем, и все они сидели за столом, попивая чаи и ведя речь о великой русской литературе, пока сын Бродского сидел на коленях у Бобышева и играл с пуговицей на его пиджаке.
Так и во всем повествовании Бобышева, касающемся отношений с Бродским и Басмановой, возможно увидеть только те штрихи, которые Бобышев считает выгодными для себя, а потому связность повествования полностью отсутствует.
Бобышев так определяет Басманову, которая звонила ему среди ночи в Америку.
Вообще для всего ее многолетнего поведения лучше всего подходил образец: убегающее – схватить…!
Ничего удивительного – женщине надо заручиться семенем любого приглянувшегося мужчины: от Бродского она родила, а от Бобышева – нет, вот и оказывала ему знаки внимания в подсознательном женском стремлении родить от всех, кто влечёт.
