На этом любовная часть моего расследования кончается и начинается вторая часть, тщеславно-поэтическая – причина написания книги.
Бобышев живёт с незаживающей раной сомнения в своём поэтическом таланте. Эта рана постоянно бередилась неуклонным восхождением Бродского к мировой славе и топтанием на месте самого Бобышева. А когда Бродский, ох, как заслуженно, получил Нобелевскую премию, то это было, по-видимому, исключительно болезненным событием для Бобышева, хотя если он обладал какой-либо дальновидностью, то должен был понять, что благодаря попаданию Бродского в пантеон избранных Бобышева уже невозможно будет забыть, если не за поэзию, то за один лишь факт пребывания при Бродском.
Вся книга полнится самоутверждениями Бобышева, который от эпизода к эпизоду выглядит от этого всё жальче и жальче. Все поэты в той или иной мере поражены кто тщеславием, кто честолюбием. Это неизбывная часть поэтической натуры. У Бобышева же тщеславие доходит до таких огромных размеров, что оно становится мелочным. Объясняется это прежде всего тем, что он по времени и месту слишком близко стоял с гигантом Бродским. Такое тесное соседство лишь делало этот контраст более разительным. А теперь, когда вовсе не надо стоять рядом с Бродским, чтобы убедиться в своём крохотном росте по сравнению с его, поскольку Бродский ныне – везде, теперь Бобышев ставит себя в смешное положение, публикуя свои воспоминания, которые полнятся постоянными обидами, и болезненными ощущениями от своей малопризнанности. От бобышевской непреходящей уязвлённости создаётся впечатление, что он не вырос из тех чувств 60-годов, а духовно остался тем же тщетным «Соперником Бродского».
Поехали с примерами:
Ахматова сказала:
– У меня был Иосиф. Он говорил, что у него в стихах главное – метафизика, а у Димы – совесть. Я ему ответила:
«В стихах Дмитрия Васильевича есть нечто большее: это – поэзия».
Хорошо, погладила Ахматова Бобышева по головке. Доброе слово и кошке приятно. У меня, например, в данном случае сомнения не возникло. Да, поэзия.
Я посмотрел на единственную свидетельницу нашего разговора: сможет ли она возвратить мой дар и запомнить эти слова? Нет, конечно; так и стихи не запомнились, а лишь сор, из которого они выросли.
До сих пор Бобышев мучается, что не было у него шпионского диктофона, на который была бы записана ахматовская пожизненная охранная грамота Бобышеву от всякой невежественной критики. Но так как свидетелей не было, он умирает от страха, что на слово ему не поверят, и стихи его без визы Ахматовой за поэзию считать перестанут.
Те же номера Бобышев выкидывал и с Бродским, используя своё уязвлённое самолюбие, чтобы уязвить перед читателем Бродского.
– Ты, наверное, уже замечал, Ося, что нас четверых (надо ли перечислять? – М. А.) все чаще упоминают вместе с Ахматовой, причем как единую литературную группу. Мне, честно говоря, такое определение очень и очень нравится, и я готов признать себя полностью в рамках, очерченных этим кругом, – назовем его «школой Ахматовой». Признаешь ли ты себя внутри таких очертаний? И, если мы ее ученики, то чему нас учит и чему обязывает Ахматова? Ведь писать стихи мы и так умеем, не так ли?
По сути своей Бобышев – человек группы. Пусть даже это группа поэтов. Самостоятельно он представляет умеренный интерес. А раз группа – значит регламентации, церемонии, обязанности – «чему нас учат», «внутри очертаний», «полностью в рамках» и пр. Но будучи рядом с Ахматовой, а потом рядом с Бродским, Бобышев ощущает на себе блики от их сияния и потому чувствует себя важной персоной и вальяжно выговаривает чепуху.
Видя его внезапное сопротивление моим вопросам и даже желание утвердить себя вне всяких рамок, (а это по-советски коробит Бобышева. – М. А.) я стал загонять его внутрь заданного вопроса:
– Думаю, что она учит достоинству Прежде всего человеческому… И – цеховому достоинству поэта.
– Достоинству? – вдруг возмутился Иосиф. – Она учит величию!
Это явно поцарапало Бобышева, вот он и приводит только те характеристики Бродского, которые с бобышевской точки зрения, являются нелестными. Показательно, что во всей своей книге Бобышев пытается восстановить своё достоинство, пострадавшее от истории с Басмановой и, быть может, ещё от каких-то недосказанных историй. Потому-то «цеховое достоинство поэта» – звучащее пунктом из популярного в те времена «морального кодекса строителя коммунизма» так заманчиво для Бобышева.
Бродский же знает и чувствует своё предназначение и сопутствующее ему величие – именно то, что он видит у Ахматовой и то, что его влечёт к ней как к человеку. Трудно представить, что поэзия Ахматовой была привлекательна для Бродского, когда его восхищение было обращено на диаметрально противоположную поэзию типа цветаевской.
Цель Бобышева в разговорах о Бродском – показать, насколько они разные люди и насколько Бобышев, «разумеется», порядочнее, поэтичнее и умнее. Для Бобышева предмет большой гордости, что он предложил название для поначалу безымянной поэмы Бродского и тот его принял. Так и Константин Кузьминский (о котором тоже пишет Бобышев) распирающе гордится тем, что Бродский принял какое-то его замечание по стиху. Бобышев как бы отмежёвывается от Бродского, но по сути только к нему и жмётся, потому как знает, что без Бродского ему не жить:
И – еще одно характерное разногласие. В очередной раз нашумел на весь свет наш «поэт № 1»: то ли сначала либерально надерзил, а потом партийно покаялся, то ли наоборот, это неважно, важно, что вновь заставил всех говорить о себе. Я сказал Иосифу:
– Чем такую славу, я бы предпочел репутацию в узком кругу знатоков.
Чуть подумав, он однозначно ответил:
– А я все-таки предпочту славу.
И здесь продолжение предназначения: Бобышев остаётся хорошим токарем в своём цеху поэтов, а Бродский вышел из цеховой жизни и заводских ворот на свободу славы. Каждый раз, когда Бобышев пытается показать Бродского в невыгодном свете, всякий раз Бобышев являет загнанное временем лицо завистника.
…заговорили о возвышенном – о вовсе не шутовской, но нешуточной миссии поэта. Я помещал его <…> на самый верх культурной пирамиды, потому что он оперирует словом, за которым есть Слово. А Слово есть Бог.
– Да при чем тут культура? – резко возразил Иосиф. – Культуру производят люди, толпа… А поэт им швыряет то, что ему говорит Бог.
И опять Бобышев рад быть частью чего-то, в данном случае культурной пирамиды, просто выговорил себе самый высокий её кусок. Тогда как Бродский общается с Богом напрямую и питает эту пирамиду откровениями. Бобышева это раздражает, и ему хочется по-советски пристыдить Бродского за высокое самомнение, которое по сути является ясным размежеванием поэта и гения.
В ситуации с роковым фельетоном в Вечернем Ленинграде, где строчки Бобышева приписывались Бродскому, Бобышев начинает суетиться и приговаривать, тогда как Бродский, ощущая явление Судьбы, молча идёт к ней навстречу.
На мой вопрос, что он собирается предпринимать, ответил вопросом:
– Зачем?
– Как «зачем»? Чтобы защищаться. Доказать, например, что стихи – не твои. Я готов свидетельствовать где угодно, предъявить рукописи…
– Дело совсем не в стишках…
Проглотил я и эти «стишки» – надо было договориться о главном.
Да не проглотил вовсе Бобышев, а до сих пор отрыгивает и снова жуёт, обижаясь, что его цеховая поэзия «стишками» названа. А Бродский не боялся свои вещи стишками звать, зная, что как их ни назови, они будут не менее значительными. Бобышев всё тревожится, что от его стишат убавится, если их не называть «стихотворениями».
Бобышев неуклонно стоял на страже «чести и достоинства» Ахматовой. Когда на вечеринке кто-то читает
четверостишие, в общем-то, почти комплиментарного тона про «ахматовских поэтов, поклонников стареющей звезды»,
о, тут что-то Бобышеву кажется гнусноватым. Так и пишет недоумённо «что-то». Поэт, а соответствующую рифму к слову «звезды» не знает. Чтобы Бобышев догадался о ней, чтецу пришлось делать паузу и Бобышев замечает: «все было бы ничего, но мне жутко не нравится эта пауза перед словом «звезда».
И дальше идёт объяснение другу с последовавшим геройским поступком:
…тут паузу кое-кто нехорошую сделал: перед словом «звезда». Надо морду бить. И я влепляю оплеуху Лернеру.
Вот какой герой цеховой поэт Бобышев и защитник старой (без паузы) звёзды.
В Америке
с Иосифом мы не общались, и он избегал пересечений со мной слишком даже заметно. Но однажды я позвонил ему, и мы поговорили по телефону: предмет был выше наших разногласий, поскольку касался Ахматовой.
Бобышев опять нашёл точное и поэтическое выражение для неприятия его Бродским: «наши разногласия». Это надо же так по-дипломатски выразиться?
