к тому, что я ухожу из Гоминьдана.
Цекакисты уточнили:
– Каким образом это получается, что Вы уходите из Гоминьдана?
Евгений Алексеевич охотно объяснил:
– ВКП входит в Коминтерн, в который входит Гоминьдан[1094].
После цекаковского фарса Преображенский написал «Письмо к партийному съезду “За что нас исключили из партии?”». Евгений Алексеевич начал с того, что в извещении ЦКК об исключении Серебрякова, Шарова и его самого, а ранее Мрачковского, Воробьева и других деятелей оппозиции говорилось о том, что вышеперечисленные лица были изгнаны из большевистской партии «за организацию нелегальной типографии». Однако в извещении высшего партийно-контрольного органа не было сказано ни единого слова о том, «почему группа старых большевиков, имеющих более 20 лет партийного стажа у каждого и никогда не прекращавших партийной работы в самые трудные годы царской реакции […] вместе с сотнями и тысячами молодых партийцев были вынуждены на одном из этапов нашей революции организовать нелегальное печатание своих документов, нарушать партийную дисциплину и т. д.»[1095]. Преображенский заявил, что «нелегальная типография может быть преступлением, а может быть полезным инструментом в деле защиты классовых интересов пролетариата»[1096]. Вероятно, именно это заявление взбесило Сталина.
В письме Преображенского содержался ряд требований к руководящей группе ЦК ВКП(б) – увеличения ассигнований на капитальное строительство, индексации оплаты труда рабочим, усиления налогообложения нэпмана и кулака «в пользу госпромышленности»[1097], принятия «более действенных мер в деле защиты интересов деревенской бедноты»[1098] (отзвуки левокоммунистического прошлого Евгения Алексеевича), ведения «решительной борьбы с бюрократическими извращениями советского аппарата»[1099] (вообще-то отцом советской бюрократии стал в годы Гражданской войны Лев Троцкий).
«Мы требовали разрыва с китайской буржуазией, с Чан Кайши, Фын Юйсянами, Ван Тивеями и прочими палачами китайских рабочих, крестьян и коммунистов, – заявил Преображенский. – Проводниками такого разрыва, то есть проводниками меньшевистской тактики в китайской революции, мы были исключены за азбуку большевистской тактики в буржуазной революции»[1100]. Преображенский припомнил разъяснение Ярославского на заседании ЦКК ВКП(б) и сделал четкий вывод: «…исключение оппозиции из партии проводится под давлением мировой буржуазии на нашу партию и, конечно, под бешеные аплодисменты наших внутренних Устряловых»[1101].
Тут следует обратить внимание на тот факт, что и Сталин в своей записке, и Преображенский в своем письме упомянули об исключении именно тех деятелей оппозиции, которые в двадцатые годы сориентировались на Троцкого. Троцкисты и троцкистские историки второй половины ХХ в. шутили, что главной проблемой Льва Давидовича были троцкисты. Однако в этой замечательной шутке была только доля шутки. Когда 8 октября 1923 г. Троцкий направил свою «совершенно секретную» записку членам ЦК и ЦКК РКП(б) о «бессистемности хозяйственной политики», о создании в партии «нелегальных оппозиционных группировок»[1102] как следствия «крайнего ухудшения внутрипартийной обстановки»[1103], Лев Давидович едва ли рассчитывал, что этот документ будет признан руководящим ядром ЦК и ЦКК «платформой, противопоставленной проводимой ныне нашей партией, в лице ее Центрального Комитета, политике, и перед попыткой организации фракции на этой платформе»[1104] и спровоцирует столь масштабную дискуссию. Левая оппозиция своим т. н. «письмом 46‐ти» от 15 октября, которое де-факто было не без оснований расценено сталинско-зиновьевским большинством Цека как фронда советских принцев, в определенной степени подставила Троцкого. Теперь часть этих людей перешла к нелегальной деятельности и начала тянуть за собой своих вождей. Кто они были? Евгений Алексеевич Преображенский был из уральцев Свердлова, «левый коммунист», а потом децист, один из тех, кто взялся за организацию «комбедов» (комитетов бедноты), то есть за организацию Гражданской войны в деревне еще на Урале в марте 1918 г., за два месяца до ее официального объявления на заседании ВЦИК. Лев Семенович Сосновский, один из последних крупных оппозиционеров, порвавший с Троцким, – в 1917–1919 гг. левая рука (правой был Варлаам Александрович Аванесов) Якова Михайловича Свердлова в Президиуме ВЦИК. Иван Никитич Смирнов, опора и надежа Троцкого в армии, а потом самый ненавистный Сталину троцкист, был направлен летом 1918 г. председателю Высшего военного совета Свердловым. Соответственно, из людей Свердлова был и самый радикально настроенный соратник Троцкого середины двадцатых годов – Сергей Витальевич Мрачковский. Список можно продолжить – Лев Давидович получил от Якова Михайловича, с одной стороны, весьма богатое, а с другой стороны – не вполне безопасное кадровое «наследство».
Добавим к этому «троцкистскому» соцветию, что Лашевича, который «двадцать лет спустя» вернулся в лес, Зиновьев на подмосковную станцию не загонял. В любом случае «свита» в данном случае «сделала» своих «королей».
Аресты и исключения деятелей Объединенной оппозиции продолжались. В своем прогнозе о «конвульсиях» Зиновьев оказался прав. По справедливому замечанию Григория Евсеевича, «1) начались массовые исключения – призыв к местным организациям в этом смысле послан особым постановлениям ЦКК, утвержденным ПБ; 2) ссылки [партийные. – С.В.] удесятерились; перешли… к обыскам у оппозиционеров»[1105]. Многоточие в документе зиновьевское: обыски у большевиков стали новым сталинским словом во внутрипартийной борьбе. Кроме того, компетентные органы, к тому моменту уже всецело подконтрольные генсеку, арестовали «с десяток беспартийных» для организации провокации против оппозиции. Объединенной оппозиции инкриминировали «установление» связи с белогвардейским подпольем[1106]. Соответствующая «информация» была разослана по партийной линии. Двое из трех вождей Объединенной оппозиции не преминули дать всему «этому заслуженную оценку»[1107].
В Тезисах 1927 г., составленных, по всей видимости, К.Б. Радеком, с горькой иронией констатировалось: «Дискуссия показала, что слова Сталина о том, что нынешние руководящие кадры (читай – сталинский актив) могут быть смещены только в результате гражданской войны, были не оговоркой разошедшегося на Августовском Пленуме “вождя”»[1108], а констатацией факта.
Как метко подметил В.Д. Тополянский, Сталин был верен собственной привычке многократно повторять единожды удачный тактический прием. В данном случае он решил в духе подготовки XIV съезда РКП(б) – ВКП(б) 1925 г. провести большинство районных и низовых партийных конференций «до открытия официальной дискуссии»[1109] на XV съезде ВКП(б) 1927 г.
23 сентября 1927 г. Г.Е. Зиновьев от имени своего и Л.Д. Троцкого внес в Политбюро ЦК ВКП(б) и в копии – в Президиум Исполкома Коминтерна предложение делегации ВКП(б) выступить в ИККИ с инициативой «о немедленном исключении из Коминтерна Гоминьдана (из числа симпатизирующих партий)». Записка совсем короткая: как справедливо заметил ее автор, «в мотивировке» предложение не нуждалось, поскольку два оппозиционных вождя «несколько раз говорили об этом в ЦК» и лишь вновь подняли вопрос «формально»[1110].
24 сентября Г.Е. Зиновьев писал Л.Б. Каменеву об отказе Политбюро ЦК ВКП(б) направить последнему телеграмму «с предложением немедленно» вернуться в Москву из заграничного лечения. Г.Е. Зиновьев резонно пояснял: «Пусть будет одним хладнокровным человеком меньше»[1111]. По мнению оппозиционного вождя, «готовиться» в борьбе со Сталиным «надо к худшему»[1112]. Зиновьев информировал, что Политбюро должно подготовить тезисы к Пленуму ЦК ВКП(б), к 5 октября. Он полагал, что «это и будут их съездовские тезисы»[1113]. Не позднее этого срока Зиновьев заклинал «дорогого Леву»[1114] прибыть в Москву – «конечно, не спрашивая [разрешения у ЦК],
