— Все равно, я хотел бы…
— Я знаю. Но зачем портить тебе карьеру, когда ты все равно ничем не можешь помочь? Не возражай, я знаю, о чем говорю. Ты бы и вправду ничего не смог сделать. Впрочем, они не отличаются особой последовательностью. Они не возражают, чтобы сын преступника — да, для них мой отец — настоящий преступник — служил на подводной лодке. И все-таки я был прав — о таких вещах лучше никому не рассказывать, скрывать их как можно дольше.
Произнеся последние слова, Хейне быстро опрокинул свою рюмку, потом снова наполнил ее и откинулся на спинку кресла. Его потертая кожа пахла лавандой, и этот запах хорошо сочетался с густым рубиновым вином, которое они пили в тишине.
— Я не был близок с моим стариком, ты это знаешь. Но видишь ли, когда они сажают в лагерь прачек, которые критикуют Верховное командование или правительство и создают пораженческие настроения, я не возражаю, даже если эта критика и справедлива. Поскольку есть люди, в чьих устах даже правда становится ложью…
— Но согласись, что правительство, которое боится недовольства прачек…
— Ну хорошо, хорошо. Не будем о прачках. Я хочу сказать, что, в отличие от них, мой отец, как профессор истории, имел право, — по крайней мере, он думал, что имел, — высказать свое мнение. И он его высказал. Реакция властей оказалась известной, ничего нового они не изобрели. Не думай, что я хочу кого-то оправдать — у меня и в мыслях этого нет. Меня не интересует политика, ход войны, гестапо и тому подобные вещи — когда-то я ими интересовался, но теперь все это мне совершенно безразлично. Меня интересует теперь только человеческий аспект. Когда-то ты считал меня циником. Ты был абсолютно прав. Циником меня сделали соотечественники. Это правда. Циниками ведь не рождаются. Наша жизнь напоминает мне плохую пьесу. Не трагедию. В ней нет ничего великого; ничего, кроме глупости и слабости. Поверь мне, зло в этот мир приносит глупость, и если наша планета превратилась в свинарник, то виной тому — глупость ее обитателей, вернее, подавляющего их большинства.
— Я с тобой не согласен.
— Да, я это знаю. Я тоже когда-то был желторотым юнцом и верил во все эти глупости — национальный миф, глубину исконно немецкой души, и все такое прочее. Я даже рассуждал о дрожжах для теста. Знаешь, к чему это приводит? К умственной лени.
— Эта песня мне знакома.
— Отлично. Твое здоровье. Когда на немцев обрушиваются несчастья, причиной этого всегда является то, что их эмоции в очередной раз возобладали над разумом. Когда они подчиняются разуму, их нельзя победить. Когда же они начинают ублажать свои чувства, то любой идиот может обвести их вокруг пальца. Но я хотел поговорить с тобой не об этом. После первого похода мне дали две недели отпуска. Я отправился в город поразвлечься; заглянул к Доре, а на обратном пути оказался возле церкви, где проходил обряд конфирмации. Я зашел. Наверное, это было что-то вроде шутки, но, тем не менее, я вошел. Иногда мне нравится послушать орган. Пастор Дибольт читал проповедь. Я прислушался к ней — ведь если хочешь послушать музыку, надо выстоять службу. В этой церкви очень хороший орган, а из-за этих воздушных налетов никогда нельзя сказать, сколько времени он еще просуществует.
Спустя несколько дней к нам заходит Дибольт и начинает прощупывать меня на предмет отношения к религии и прочему. С его точки зрения, фюрер — это самый настоящий Антихрист; по крайней мере, он так думает сейчас; раньше у него было другое мнение на этот счет. Я защищал фюрера, хотя и сам от него не в восторге, поверь мне. Почему? Наверное, для того, чтобы показать моему отцу и Дибольту, что имею собственное мнение. Во время нашего спора отец принес большую пачку рукописей, которые он назвал своим сведением счетов с современным режимом; да, именно так он их и назвал, я думаю. Об этих рукописях знали всего несколько его друзей, в том числе и пастор Дибольт. Отец сказал, что в будущем окажется достойно прочтения только то, что в наше время было написано за закрытыми дверями. Я возразил: «Мертвые не смогут прочитать твою книгу; так что ты просто теряешь время».
На что отец ответил: «Преступно заставлять людей умирать во имя лжи. Тот, кто делает это, служит дьяволу. Наш фюрер — монументальный злодей».
«Большой злодей не так уж плох, — сказал я. — Предпочитаю больших дьяволов маленьким. В любой крупной форме есть что-то вызывающее восхищение».
Отец страшно разволновался, услышав эти слова.
«Все это красивые фразы. Ты говоришь, что предпочел бы большого дьявола маленькому. Ты предпочел бы крупного мошенника мелкому. Представь себе — в твою комнату врывается грабитель и уносит все твои деньги, всю одежду, все то, чем ты дорожишь. Ты что, предпочтешь его грабителю, который заберет у тебя всего десять марок? Твой большой дьявол, которым ты так восхищаешься, вломился к тебе в дом и лишил тебя всего — сердца, совести, разума, твоего понимания добра. Он украл у тебя все, чем ты владел, и это тебя восхищает? Грабеж такого масштаба раньше считался совершенно немыслимым. Многие люди даже не понимают, что их ограбили, поскольку не имеют больше того, что можно было бы у них взять; они совершенно опустошены. Большой дьявол воспользовался этим и дал им взамен нечто другое — яд. Он опоил их ядом, и теперь они думают, что у них есть за что умирать — если уж пришла пора умирать. Но у тебя, Рейнгольд, у тебя-то здесь есть кое-что, — он указал на мое сердце, — так что не позволяй им лишать тебя этого. Не позволяй им обманывать себя, и не позволяй себе поддаваться настроению одурманенных масс».
Ну, и так далее, все в таком же духе. Ты знаешь, когда говорят с таким пафосом, я не могу не смеяться. Кроме того, он ломился в открытую дверь. Я никогда не был верующим — ни в хорошем, ни в плохом смысле, — и уж тем более, когда дело касается политики.
Тут заговорил Дибольт:
«Все это последствия того, что молодежь держат подальше от церкви, что ее намеренно лишают возможности познать истину. Со времени конфирмации, Рейнгольд, ты ни разу не был в церкви, хотя твой отец и я постоянно требовали, чтобы ты ходил туда. С тобой даже нельзя говорить о Боге. Но Царство Божие — не этот мир. Ты так глубоко погряз в трясине, в мирской суете, ты так сильно осквернил свою душу, что тебе нечего делать в церкви, даже если бы ты и хотел вернуться в ее лоно. Ты так погряз в грехе, что любое слово, произнесенное пастором, заставит тебя пылать от стыда. Ты должен опускать глаза, проходя мимо церкви, и затыкать уши, услыхав псалом и…»
— О боже, — перебил его Тайхман. — Достаточно.
— Нет, самое интересное я тебе еще не рассказал: «Вот почему ты боишься ходить в церковь, — продолжал Дибольт. — Но я скажу тебе: придет день, когда ты будешь лежать в пыли перед Божьим алтарем и умолять о милосердии. Придет день, когда тебя призовут к ответу за твои дела, за дела сегодняшние, когда кажется, что Антихрист торжествует. Я говорю, кажется. Ибо придет день, когда все созданное человеческими руками превратится в прах. Когда в звуках труб и барабанов появится Господь Бог. И он начнет сотрясать стены ваших сердец; он возьмет их штурмом, и вы будете стоять, беспомощные перед ним, победителем, и будете умолять его о пощаде. Да-да, вы будете умолять о пощаде. И ты тоже, Рейнгольд. Да, сейчас ты не желаешь повиноваться Всемогущему, сейчас твое сердце похоже на крепость. Но тебя не спасут ее стены. Когда Господь Бог возьмет их штурмом, тогда дрогнет сердце даже у самого упрямого — дрогнет и раскроется перед ним». Ну, тут я его перебил. Надо было сбить с него спесь. «Вы когда-нибудь были солдатом, господин Дибольт?» — «Я? Никогда. Не убий — сказано в Писании».
«Я спрашиваю потому, что для священника вы слишком хорошо знаете законы тактики — правда, они немного устарели, но все равно, ваши знания меня потрясли. Да, в Средние века можно было взять крепость штурмом так, как вы это описываете, и ваши предки, без сомнения, осаждали людей или брали их сердца приступом. Это можно назвать духовным насилием. Но я не думаю, что вам с вашим Богом и всем его воинством удастся одержать победу над моим поколением».
Но хватит об этом. Я хочу сказать тебе еще одну вещь. Теперь, Ганс, слушай внимательно. Я решил перейти в наступление и спросил Дибольта: «Значит, вы отрицаете режим, при котором мы сейчас живем?» — «Да». — «Его философию? Его идеи?» — «Да». — «Его цели?» — «Это преступные цели». — «Фюрера?» — «Фюрер — воплощение Антихриста. Его философия безбожна, это философия язычника. Меня не обманешь лицемерными заявлениями, которыми он заканчивает свои речи: „Господь Бог защитит наш народ“». — «А другие священники тоже разделяют ваши взгляды?» — «Да, как и все истинные христиане». — «Значит, вы полностью разделяете точку зрения моего отца?» — «Полностью и безоговорочно». — «Я хотел сегодня снова услышать это из ваших собственных уст. Вы сказали, что я не был в церкви со дня конфирмации. Это было правдой до недавнего дня, когда я снова побывал в церкви. Я зашел туда из чистого любопытства. Мне хотелось узнать, останусь ли я столь же безразличным к религии, как и прежде. Церковь была полна; большинство из собравшихся составляли старики, женщин было больше, чем мужчин, и, сказать по правде, красавиц среди них не было — я замечал это и раньше, когда еще был ребенком. Играл орган. Собравшиеся пели: „Мы пришли помолиться…“, вы ведь знаете этот псалом?» — «Конечно». — «Я слушал чтение второй главы Откровения. Если я правильно помню, она гласит: „Не бойся того, отчего тебе придется страдать. Поверь, дьявол бросит иных из вас в тюрьму, и тебя могут подвергнуть пыткам; и ты будешь страдать десять дней. Будь верен даже под угрозой смерти, и я дам тебе корону жизни“. Вы знаете этот отрывок?» — «Да». — «После этого собравшиеся запели „Рок времен…“. Этот псалом вам тоже известен?» — «Да». — На этот раз его «да» прозвучало очень тихо, почти неслышно. Я продолжал: — «Потом я увидел, как пастор сложил руки и начал молиться: „О Боже, сегодня мы обращаемся к тебе с нашей самой горячей молитвой. Благослови и защити нашего любимого фюрера и его храбрых солдат и даруй нам победу над врагами. Аминь“. Знаете ли, кто был этим пастором?»
