Снаружи завыла сирена воздушной тревоги. По радио для разнообразия заиграли марш.
Тайхман чувствовал себя раздавленным. Слова Хейне засели у него в мозгу, словно наконечники стрел. Они вонзились в мозг быстро и без промаха. Он оказался совершенно беззащитным перед ними и не знал, как теперь от них избавиться. Засели они прочно. «Хейне прав и не прав, — думал Тайхман. — Все не так просто, как ему кажется; в мире нет чистых черных и белых красок, есть только разные оттенки серого».
— Вот такие мы люди, немцы, Ганс. У нас есть выдающиеся религиозные деятели и блестящие философы; у нас есть талантливые музыканты и солдаты; у нас есть оборотистые банкиры и замечательные сутенеры; словом, у нас есть все — кроме человеческих существ. Ну, вот они и прилетели.
— Да, все это очень типично для немцев.
Они услышали глубокое непрерывное гудение над головой. Выключили радио и слушали в молчании. Для них это было чем-то вроде природного явления, проявления высшей силы. Тявканье зениток показалось им абсурдным, вроде стрельбы из пистолета по луне. Гул не прекращался.
Они не стали убирать бутылки и поднялись на второй этаж в комнату Хейне. В лучах прожекторов падающие бомбы напоминали жемчужины. Небо над головой было кроваво-красного цвета.
Они стояли у окна, вдыхая едкий запах дыма, разносимого ветром, и слушали грохот разрывающихся бомб. Вдруг высоко в небо взметнулся столб пламени, словно кто-то подавал сигнал гигантским прожектором.
Позже, когда они включили фонограф, небо стало желтым, как сера. Самолеты улетели. Город полыхал в огне; воздух, врывавшийся в комнату, обжигал глаза. От него перехватывало дыхание. Но они не закрывали окон и продолжали слушать музыку.
Занимался рассвет. В комнате стало так светло, что Тайхман хорошо видел Хейне. Он неподвижно сидел в кресле, опустив голову. Лицо его выглядело осунувшимся. Тайхман подумал о вежливом маленьком профессоре и матери Хейне, принявшей яд, и о ее семье, погибшей в газовой камере, и испытал острое чувство стыда перед младшим лейтенантом Хейне, который через несколько часов уйдет в поход на подлодке. Неожиданно его пронзила мысль о том, как жестока эта война — даже в самый разгар боев она не казалась ему такой жестокой.
Женский голос на пластинке пел: «Теперь ты справился с тоской…», и Тайхман с удовольствием слушал этот голос. Но когда Хейне встал, чтобы перевернуть пластинку, ощущение ужаса вернулось; музыка отвлекла от тяжелых мыслей ненадолго. Тайхман не знал, хорошо это или плохо. Осталась всего одна пластинка, и «Реквием» закончится.
— То, что мы сейчас делаем, — заметил Хейне, — тоже типично для немцев.
— Что ты хочешь этим сказать? Мы ведь ничего не делаем.
— Вот то-то и оно, — засмеялся Хейне.
— Ты — зануда и софист. Я хочу сказать тебе одно: я буду продолжать воевать так же, как и раньше. И все эти слова о том, что мы проиграем войну, — полная чушь, это все, что я…
— Бедный маленький мальчик. Я сломал твою игрушку.
— Да, сломал, скотина. Раз и навсегда, и можешь теперь убираться в жопу, — огрызнулся Тайхман, стараясь показать, что рассержен. Но ему это плохо удалось, и тут он вспомнил об отце Хейне. — Но что касается твоего отца, Герд…
— Заткнись и спой лучше «Стража на Рейне».
— Сам заткнись! — заорал Тайхман. На этот раз он действительно рассердился. — Кто дал тебе право так со мной разговаривать?
— Но что же мне делать?
Они отмечали отъезд Хейне у Доры. Сразу же после обеда принялись пить. Несмотря на все старания Доры, обед был совсем не таким, как раньше. Они вскоре напились и понесли всякую чепуху. Ближе к вечеру Хейне бросил в лицо Тайхману безо всякого повода с его стороны:
— У тебя нет мозгов — одни кости да мышцы. Поэтому-то ты такой скандалист. Ты всего добиваешься своими кулаками. Ты пытаешься использовать те крохи мозгов, что дал тебе Господь, но их явно не хватает, и ты пускаешь в ход кулаки. Это все, что у тебя есть. Так что хвастаться особо нечем.
— А я и не хвастаюсь.
— Ты похож на Эмиля, только Эмиль был наивнее и скромнее тебя. Он плохо разбирался в жизни, ты — получше; да, иногда ты хорошо понимаешь, что к чему, но последствий предвидеть не способен. Достаточно хорошей свиной отбивной и бутылки вина, чтобы твои мозги отключились. И в этом твоя сила, если хочешь. Многого тебе не нужно. Женщины, конечно…
— Тебе, разумеется, они не нужны?
— Я принимаю их как необходимое зло — то, в чем время от времени испытываешь потребность. Но ты сделал культ из…
— Хватит. Заткнись…
— Ты живешь, развлекаясь. Ничего другого тебе не нужно. Ты — бык. Грубый, полный жизненной силы. И все.
— Это уже кое-что.
— А вкус у тебя, как у…
— Хватит, говорю…
— Нет, я еще не все сказал. Ты — придурок, ты…
— Герд! — заорала Дора.
— Да-да, придурок. И наслаждаешься жизнью, правда?
И прежде чем Тайхман смог ответить, Хейне дважды ударил его по лицу.
— Герд, угомонись, ради бога! — кричала Дора. — Он ведь сделает из тебя котлету.
— Не встревай, — урезонил ее Тайхман. — Ты ничего не понимаешь.
— Но ты, ты… — прокричал Хейне и упал на свой стул.
Тайхман вел себя так, как будто ничего не произошло.
Чуть позже Хейне исчез. Тайхман решил, что ему стало плохо, и пошел его разыскивать. Одна из девушек Доры сказала, что он отправился домой. Тайхман ушел от Доры после полуночи.
Он добирался до Бланкенезе целых два часа. Дверь была закрыта, и это ему не понравилось; это означало, что Хейне еще не вернулся. Отперев дверь, он стал на ощупь искать свечу, которую они оставили в коридоре, — после вчерашнего налета в городе не было электричества. Но он не мог найти свечу. «Нет, — уверял он себя, — я не пьян, свеча куда-то пропала». Он пробрался в темноте в комнату Герда. Открыв дверь, увидел огарок свечки, догоравшей на полу посреди комнаты. «Герд здесь, — подумал Тайхман, — он, наверное, так напился, что забыл загасить свечу». Он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь. От дуновения ветерка свеча погасла, но он успел увидеть Герда, который висел у стены напротив двери, там, где раньше была прибита книжная полка.
Он зажег спичку. Хейне повесился на ремне от меча. Он продел один конец ремня в пряжку; потом прожег в нем дырку и повесил его на гвоздь, сняв со стены книжную полку. Ремень был сделан из хорошей довоенной кожи; дырка даже не растянулась после того, как Хейне, встав на полку, просунул голову в петлю и отбросил полку ногой.
На похороны пришли только Тайхман, Дора и три девушки из ее заведения. Священника не было, поскольку Хейне совершил самоубийство; по той же причине не явился и генерал. Дора очень расстроилась, что не было пастора.
Дом Хейне был конфискован. Тайхман упаковал личные вещи Герла, среди которых преобладали книги. Здесь были творения Шопенгауэра, Достоевского, Паскаля, Ницше, Гоголя, Кьеркегора, Бодлера. Ни одной из них он не читал, да и слыхал лишь о некоторых. Он тщательно упаковал их и отослал генералу в Ниенштедтен. Себе он оставил только пряжку от ремня, на котором повесился Герд. На ней было написано: «С нами Бог». Он положил ее в карман брюк. Потом сел на поезд и уехал в Готенхафен, где должен был пройти курс в школе подводников.
Глава 17
Субмарина Лютке вышла в свое последнее плавание.
Командир обратился к командованию и получил Тайхмана в качестве первого лейтенанта. Петерсен стал старпомом. Он по-прежнему говорил тихим голосом из-за осколка в горле. Но, разговаривая с командиром, напрягался так, что его голос скрежетал, как рашпиль. Инженером-механиком остался Ланген. Его взъерошенные волосы стали совсем седыми, и это сделало его внешность более привлекательной, ибо в ней появилось достоинство. Его прическа отвлекала внимание от некрасивого лица. В остальном он оставался самим собой. Из всех, кто сломался в последнем походе, в строй вернулся только один радист. Он пропустил один поход, но теперь снова был в строю. Помощник механика попал в сумасшедший дом. Витгенберг погиб; подробностей никто не знал.
Пока Тайхман учился в школе для подводников, лодка Лютке совершила восьмидесятидневный поход в Северную Атлантику. Она подверглась сорока двум атакам с воздуха, прорывалась сквозь туман, лед и зимние штормы ураганной силы. И все еще оставалась на плаву.
Тайхман стоял на мостике, когда лодка тихо выходила из укрытия для подлодок на электромоторах, работающих в треть мощности. Выйдя из внутренней акватории, она сделала разворот. Шел дождь, дул порывистый ветер, и пустой пирс выглядел так, будто его чисто вымыли. Из-за частых авианалетов за пределами укрытия никого не было. Он вдруг почувствовал всю абсурдность такой войны. Из каждых пяти субмарин домой не возвращались три или четыре, не потопив при этом ни единого вражеского корабля. А те, что возвращались, сразу же вновь выходили в поход. Лодка Лютке шла в сопровождении двух других; офицеры на прощание помахали друг другу, надеясь, что и на этот раз не вернется кто-нибудь другой. Такое нечеловеческое упрямство породило в душе Тайхмана горькое чувство. Это не было страхом смерти, которому, впрочем, подвержены все, — это было осознание бессмысленности такой гибели. «Нет ни одной страны в мире, — думал Тайхман, стоя под дождем, — где люди так покорно шли бы на смерть, называя это мужеством». Пропагандисты в Берлине хвастались, что боевой дух подводников не сломлен. И это было правдой. Но Тайхман начал задумываться, кому все это нужно? Ему вдруг в голову пришла мысль, что это извращенное понятие о мужестве. А если все это просто глупость? Или ложная гордость?
